Сто полей

Ванвейлен подошел к борту. Это было старое, довольно ветхое суденышко со съемными бортами. Такие борта употреблялись для того, чтобы облегчить погрузку и перевозку скота, и старинные руководства рекомендовали скот при этом не стреножить, потому что тонули такие баржи весьма охотно, особенно в преклонном возрасте.

Стависски и Бредшо, тихо переговариваясь, стали спускать на воду лодку.

Ванвейлен, в темноте, шарил в поисках механизма, приводившего в движение раздвижные борта. Разумеется, баржу можно было поджечь или взорвать, – уж взрывчатки на ней было столько, что можно было б взорвать весь половину провинции, не то, что баржу, но по зрелом размышлении Ванвейлен такой план отверг.

– Слушай, – окликнул он Бредшо, – где тут эта чертова задвижка.

– А справа, – отозвался Бредшо, – там такой бугорок и сразу за ним веревка…

– Нашел, – сказал Ванвейлен, – лодку спустили?

– Сейчас, погоди.

Ванвейлен наклонился, ухватываясь покрепче за теребя и тут чьи-то сильные руки бесшумно сомкнулись на его горле. Ванвейлен захрипел, – все четыре ножки мироздания подломились, небо полетело на землю гигантской черной воронкой, и вот в эту-то воронку и провалился Ванвейлен.

Когда паланкин Арфарры принесли к даттамовой усадьбе, был уже полдень. Ворота усадьбы были широко распахнуты, стены увиты лентами и заклинаниями, на деревьях, как при государе Иршахчане, росли золотые плоды добродетели и ячменные лепешки, под навесом у фабрики вместо тюков с тканями красовались длинные столы, и народ облепил мостки и берег в ожидании лодки с сыном Ира.

Арфарра никогда не видел праздника Ира и заранее его не любил. Праздник был – та же народная разнузданность, с которой борется государство, – как храмовая проституция, или тайные секты, – готовая преобразиться в разрушение и бунт.

Сын Ира был сводным братом безграмотных варварских шаманов. Бог не селится в человеке или в каменном истукане. Лишь государство – образ божий. И, подобно всякому истукану, Сын Ира был достоин уважения. Не как обманный бог, а как часть обычаев и устоев.

Арфарра поискал глазами: в праздничной толпе что-то говорил небольшой кучке людей знакомый шорник.

Вы интересовались, будут ли арестовывать богачей – будет вам арест. Примета, а не арест. Символ, а не арест.

Арфарра горько усмехнулся. В прежние времена не понадобился бы ни шорник, ни Иров день. А теперь государству, чтобы рассчитаться с врагами, приходится звать на помощь те силы, которые оно раньше обуздывало.

Арфарра поглядел на красное кирпичное здание и еще раз вспомнил все, что было ему в последние дни рассказано о здешних фабриках.

Великий Вей! Даттам был достаточно омерзителен, как торговец. Тогда он делал деньги, перевозя вещи с места на место – как будто от этого менялось количество труда, пошедшего на их создание. Теперь, в красном амбаре он добывал деньги не обманом, а грабежом.

Ткачи трудились по полсуток с распаренными глазами, в пыли и жаре. Умирали в тридцать лет и рожали увечных детей. Ткачи трудились, часть их труда он оплачивал, а часть – крал и снова пускал в оборот.

– Его ж не усовестишь, – жаловался вчера Арфарре молодой еще, изъеденный чахоткой, ткач. – Он ведь ворует весь труд, сверх необходимого, – вот ему и выгодней, чтоб человек работал как можно больше.

Арфарра глядел на ткача и думал, что рабство, оказывается, еще не самое страшное. Варвар бережет раба, как дорогую вещь, а Даттам обращался с людьми, как общинник с волом, взятым напрокат у государства.

Да, боги, боги фабрики, вывороченные наружу железным и деревянным скелетом, как карнавальная шуба: в ведомостях мироздания их части называли по-старому: лапками и ребрами, шейками и зевами, – но, кроме разве что последнего названия, эти имена не соответствовали сути, а были частью перевернутого мира, не освященного, в отличие от Ирова дня, обычаем и древностью.

Арфарра глядел с моста – на дом, где перевернутые боги заставили ткачих при жизни томиться над огненными жаровнями, где превратили людей из опоры государства в корм для машин, на озеро, где в синей ядовитой воде тяжело умирала отравленная рыба, не ведая о празднике: краска из глицерина убивала, как гремучая смесь.

Вот и ответ на вопрос Харсомы: чем произрастает история. Не прогрессом, нет! Произрастает – хворями, которыми раньше не болели. Варварами, которых раньше не было. Механизмами, которых раньше не строили. Безумными идеями, наконец. Мир – стареет, и время – не колос, но сорняк. Сорняки не искоренишь, сколько их ни полоть, – но полоть приходится все чаще, чтобы добрые злаки не сгинули совсем. Завод! Заколдованное место, где хозяйничают духи чахотки – по мнению народа. И по документам – тоже заколдованное место, в земельном кадастре значится озеро и пустошь. Ну, что ж, – народ сегодня это место расколдует, как в документах написано, – так оно и должно быть…