Сто полей

– Мало, – сказал он, – говорить правильные слова, надобно и поступать правильно. Я уже говорил и еще раз повторю: женщина на троне, – хуже бунтовщика, оба думают не о благе государства, а о том, как сохранить незаконную власть. Истинный государь создает умиротворение и покой. А что создала государыня Касия? Дворец, который стоил два урожая и сорока тысяч жизней? Новую моду на шляпу «шестикрылая бабочка»?

Сзади нервно рассмеялся Даттам.

– К тому же, уважаемый советник Ванвейлен, можете быть уверены: государь Харсома опубликует в точности такой же манифест.

Через час тридцать всадников высадились на пристани города Шемавера: никто не расспрашивал их и не требовал подорожных. Подорожных не требовали по простой причине: город был пуст, и каменная стела, более грозная, чем предупреждение о радиационной опасности, заботясь о людях, запрещала селиться ближе, чем в двадцати иршахчановых шагах. Ванвейлен осведомился у Даттама, чем вызвана государственная забота.

– Шемавер, – последняя ставка бунтовщика Бажара, – спокойно ответил тот.

Ванвейлен осклабился.

– Небесного Кузнеца? Это у которого не было ни бедных, ни богатых, как и подобает в идеальном государстве?

– Да, богатых и бедных не было, – кивнул Даттам. – Были только избранные и неизбранные.

Они быстро ехали через руины: городской храм на площади правосудия был цел, а сама площадь колосилась искупительным ячменем, и поле было значительно ухоженней, чем поля в деревнях, которые миновали баржи.

– Да, – сказал Ванвейлен, – теперь вижу, что поля в империи действительно плодоносят по личному приказу государя.

Даттам осклабился.

– Имейте в виду, – сказал он, – господин экзарх был милостив, и обещал Бажару прощение. Рассказывают так: сдавшийся мятежник выехал из города и сел у ног Арфарры. Тот стал ему ласково пенять на грех: измену государю. Тут Бажар вскочил и закричал: «При чем тут грех? Просто мне не повезло, а иначе бы ты сидел у моих ног. Сила и деньги – вот что решило вашу победу!» Тут Арфарра опечалился и сказал: «Наследник приказал оставить тебе жизнь, но я, на свой страх и риск, ослушаюсь его. Ибо таких как ты, приходится убивать за невежество в назидание другим». И кликнул палача.

Ванвейлен холодно осведомился:

– Это правда, Даттам, что вы тоже сражались вместе с Бажаром?

– К этому времени я сражался не вместе с Бажаром, а против него.

Ванвейлен ехал по улицам и вертел головой. Это был четвертый город империи, через который он проезжал. Первый – Западная Ламасса – был покинут по приказу государя Аттаха, Исправителя письмен. Второй – Золотой Улей – превратится в лес. Третий – королевский город Ламасса. Ламассу брали варварские войска триста лет назад, Шемавер брали правительственные отряды, и разница между буйством варваров и государственной предусмотрительностью была, действительно, весьма наглядна.

Князь Ятун, бравший Ламассу, принес городских парламентеров в жертву храмовому знамени и поклялся не оставить в городе ни одной живой мангусты. Взял город и, потрясенный его красотой, приказал исполнить клятву буквально: мангуст – истребить, а больше ничего не трогать. В ойкумене мангуст не истребляли и здания не громили: все камни были аккуратно сняты и увезены в неизвестном направлении. Город лежал в траве, как гигантский хрящ вымершей небесной рыбы Суюнь, из гигантских лопухов выпирали позвонки фундаментов и ребра упавших колонн.

Арфарра пошептался с Даттамом и поскакал к храму городского божества. Даттам, чуть заметно усмехнувшись, дал знак следовать за ним.

Господин Даттам сел на солнце у входа в храм, вытащил из переметной сумы сафьяновую книжечку и стал считать. Господин Арфарра, который брал город двенадцать лет назад, плакал и молился в боковом пределе. Ванвейлен молча оглядывал стены храма: на стенах шла городская жизнь: дома цеплялись друг за друга стрельчатыми арками и крытыми галереями, гигантская толщина стен терялась за лесом колонн, на которых зрели золотые яблоки и серебряные свитки, резные лестницы вели к управам и небесам, башенки снисходительно грозили правонарушителю пальцем, в цеховых садах бродили олени с золочеными рогами, ребра стен едва проступали сквозь эмаль, резьбу и чеканку, пестрые пелены статуй развивались по ветру. Дома были разряжены, как женщины, скоморохи и бабочки, буквы выглядывали из акантовых завитков, слагаясь в нравоучения, и чиновники, в соответствии с требованиями самого строгого реализма, были вдвое выше простолюдинов.

Город был создан как образ мира, и поэтому обозрим чиновнику с башни, как богу. Плоские крыши расписаны – сверху по уставу, а снизу – по обычаю. И в управе наместника, образе времени, было десять сторон по числу месяцев и триста пятьдесят восемь разных окон по числу дней.

Что-то осыпало Ванвейлена: это Арфарра бросил жареные зерна на каменный пол. Как всегда, было нельзя понять, молится он или исполняет обряд.