Сто осколков одного чувства

– Возможно... – Она сдержала зевок и посмотрела в окно. – Россия... Посмотрите, какой простор...

Он деликатно промолчал о том, что поезд шел по Малороссии, и осень 1919 года мало располагала к тому, чтобы назвать эту местность Россией. Он смотрел в окно и старался думать о просторе, но думал о Ее груди, на которую старался не смотреть.

Ему было стыдно за свои реплики, пресные, как тюремные галеты. Он любил то, о чем говорил, и умел говорить об этом хорошо. С друзьями, например. Что же до барышень, тут дело другое. То ли тон голоса подводил, то ли глаза выдавали юношескую трусливую похоть, но в роли донжуана он был никудышным оратором. Да и сама тема, которую он сейчас волоком тащил на себе, могла бы зажечь глаза провинциальной барышне, мечтающей покорить сцену, но никак не отзывалась в скучающей столичной девице, которая с детства приучена к театру наравне с уборной или теннисным кортом.

– Да-с – упрямо повторил Он. – В любом направлении... Антигерой, которого режиссер выставил полнейшим уродом, у автора пьесы создан многогранной и противоречивой фигурой. Читая его реплики с разными интонациями внутреннего голоса, мы вольны придать ему немалую привлекательность...

– Да... – Она вздохнула, колыхнув грудью, – А вот эти коровы... Они что, пасутся сами по себе?...

Он хотел ответить пошлостью о пастухе и пастушке, но промолчал. От отчаяния Ему пришла в голову мысль коснуться ее колена своим. Как бы невзначай. Вдруг пробежит искра, от которой зажгутся ее глаза?

Увы, между ними стоял громадный тюк с солью. Вообще, обстановка была не слишком романтичной. На полках бывшего вагона 1-го класса, ныне исписанного и освежеванного похабниками, теснилась куча мала людей и их мешков, похожих на хозяев. По старой памяти и на всякий случай, эти люди пропустили молодых господ к окну и потеснились, как могли. По той же старой памяти Он и Она говорили, не обращая на остальных, с позволения сказать, пассажиров, ни малейшего внимания. Как будто были вдвоем. Или, вернее, сами по себе.

Итак, ее коленная чашечка, истинное украшение любого сервиза, была в недосягаемости. Как и все остальные части тела, которые пригрезились Ему с мистической ясностью. Персидский животик с заветным пухом у подножия. Между грудок – крест на цепочке, расходящейся следом, как волна от баркаса. Юные соски – как две оброненные с ложки капли клубничного варенья...

Он закашлялся от возбуждения и открыл рот, готовый засвистеть, как чайник. Но не засвистел, а произнес шершавым голосом очередную чушь.

– Что же до героя положительного, то, опять же, в наших силах трактовать его реплики в совершенно полярном смысле. Драматург склонен играть с читателем в гораздо большей степени, чем прозаик или, тем паче, поэт...

– Ой, – сказала Она. – Почему мы остановились?

Он посмотрел в окно. Поезд, действительно, стоял, а под окном проскакал грязный мужик на коне. У мужика за спиной висела винтовка, а в руке был наган. За первым мужиком проскакало еще несколько, после чего щелкнул выстрел, и вагонный коридор наполнился топотом.

Дальнейшее происходило так быстро, что испугаться или разозлиться Он не успел. В купе ввалилось сразу трое, четвертый застил оставшийся просвет.

– Жиды, белые, красные, госпо... Ага... Вижу парочку, – Первый оскалился и коротко буркнул мешочникам:

– Пшли на хуй. Все.

Мешочники растворились в воздухе. Первый подошел к Нему и молча, без предисловий, ткнул в лицо вонючим кулачищем. В носу хрустнуло, в рот потекло теплое и соленое. Он неловко вскочил, попытался стать в боксерскую стойку, да где там. Падая обратно, он успел достать разок по челюсти Первого, но без опоры удар получился невесомым, детским.

– Брыкается барчук, – с удовольствием крякнул Первый и засучил рукава.

– Что вы делаете? Оставьте нас в покое, – сказала Она тоном, которым могла бы гордиться престарелая мамзель-гувернантка, окажись она здесь и сейчас.

– У нас нет денег, – сказал Он, сплевывая кровь на пол.

– А на хуй нам ваши деньги? – удивился Первый.

Что можно было на это ответить? Он и Она замолчали.

– Выходи, барчук, кончать тебя будем, – серьезно сказал Второй, с уважением к чужой смерти.

Только теперь Ему стало страшно. По-настоящему страшно. Он почувствовал, что по ноге скользнула струйка и понял, что сейчас обмочится на Ее глазах. Был момент, когда этот позор уже не смущал его, тело и разум сдались червивой пехоте мурашек, но навстречу уже развернулась конная лава адреналина. В глазах потемнело, разум и чувства спасительно отключились, он молча бросился вперед. Последнее, что он услышал, было:

– А ты раздевайся, сука. Ебать тебя будем...

...Пришел в себя на насыпи, лежа на земле с туго перетянутыми руками и ногами. Трое с разбитыми харями сидели рядом, покуривая, порой сплевывая на него.

– Очнулся, барчук-то, – сказал Первый.

– Одного не пойму. Чего мы его до сих пор не кончили? – удивился Второй.

– Говорят тебе, надо сперва батьку спросить, – сказал Третий бабьим голосом. – А вдруг охвицер? Видал, как дерется?

– Да... С офицером разговор другой будет, – мечтательно сказал Первый. – Тут пули мало...