Сто осколков одного чувства

– А у меня, девки, все иначе было, – шептала другая. – Идем мы с ним по дороге. Места наши, знакомые. А он мне вдруг: «Закрой глаза!» А я ему: «Еще чего!» А он мне: «Закрой и иди, как шла, я тебя за руку подержу...» Меня интерес взял, я и закрыла. Поначалу страшно было, все боялась оступиться. А он меня держит крепко, пообвыкла, иду, как ни в чем не бывало. И такое, знаете, странное дело случается. Кажется мне, что я – уже не дома, в деревне, а в другом городе, или стране какой незнакомой. И мерещатся мне дома странные, дороги нехоженые, даже солнце там вроде как не одно, а пригоршня целая катается по небу. И кажется, что каждый шаг – над пропастью, только оступись – и все. И только рука его всю меня держит, стережет от страшного шага, ведет за собой в края нехоженые... Края, которые с открытыми глазами за лесом прячутся, а с зарытыми – на ладонь ложатся. «Где я?» – спрашиваю. А он мне: «Не знаю. Мне туда хода нет... Это – твоя держава, ты там царица».

– Ух ты...

– Ага. Я тогда останавливаюсь, а глаз не открываю. Так боюсь дорогу нашу постылую увидеть, сил нет. «Поцелуй, – говорю, – меня, пока я здесь, в царицах, а не в девках на задворках». Чувствую – дышит мне в губы, потом коснулся легонько своими... Они у него нежные, будто девичьи...

– Да уж знаем, знаем...

– Ну, я не выдержала, влепилась в него всем телом: «Бери!» Уж и не знаю, где это было, может, у всей деревни на виду...

– Ты что ж, глаза так и не открывала?...

– Потом только, когда он меня обратно привел...

...Боль взрывалась шутихами то в животе, то во рту, то на спине... Его уже дважды рвало, блевотина смешалась с грязью, в которой он валялся, и кровью, которая текла из разбитого рта, носа, брови. Короткие вспышки освещали древний город, что стоял здесь когда-то. Он видел его хорошо и жалел, что не успеет рассмотреть каждый дом... «Все, курва. Умирать пора...» – донеслось из-за городской стены...

– А меня в лес завел... Жили с ним, как дикие звери. Ходили голые, спали в шалаше. Уговор был – ни слова не говорить. Только на Луну выли по ночам.

– Страшно, поди...

– Некогда было бояться. Любились с утра до ночи, без устали...

– А со мной он запросто жил. За два дня плетень подровнял, крышу залатал, дров на всю зиму наготовил. В бане меня парил, как дите малое... Перед сном колыбельные пел... Все, что мамка с батей не допели, царство им небесное...

– А со мной в Снегурку играл. Над костром не растаяла, а как обнял – пуще костра растопил. И осталась от меня, девки, одна большая лужа...

– А со мной – дрался. Хохочет, а дерется... Рука легкая, бьет понарошку. А мне весело, сама не знаю почему...

– А со мной – звезды считал. «Выбирай, – говорит, – любую. Твоим именем назовем. Помрешь, мол, старухой, а она вечно молодой останется. И имя твое на ней верхом доскачет в такие времена, о которых и мудрецы нынче не помышляют...»

– А со мной...

– А со мной...

– Девки, да мы об одном ли парне говорим?...

– Об одном... Ох, об одном... Только мы все больно разные...

...Картузик лежал на солнечной, мощеной булыжником, улице и не знал, жив он или умер. Боли он уже не чувствовал. Из прежнего мира еле ощутимо тянуло навозом и собачьей шерстью. В новом мире по улице шла женщина в черном. Ему захотелось догнать ее и заглянуть в лицо...

– Помер? – с деланным равнодушием спросил один из Жердяевских жополизов.

– Вроде дышит еще, – отозвался другой.

Жердяй, тяжело дыша, сдернул с Картузика штаны. Посветил спичкой между ног.

– А хуек-то маленький, – сказал он удивленно. Встал, достал из мотни свою дубину и погрозил ею всему свету. – Во, какой надо!

Он помочился на Картузика и приглашающе кивнул корешам. Те последовали его примеру. После чего все трое пошли восвояси.

...В солнечном городе пошел дождь. Теплый, омерзительный, вонючий дождь. Он смыл дома и мутным потоком замалевал мостовые. Он принес с собой боль, тошноту и стыд. Картузик понял, что жив, и нашел в себе силы обрадоваться этому. Он лежал, плакал и смеялся. А еще немного жалел, что не успел догнать женщину в черном и заглянуть ей в лицо. У нее была такая грустная походка. И только Он один знал, как сделать ее счастливой...

Эротический этюд # 48

– С другой стороны, мне нравятся его пьесы, – сказал Он о модном писателе. – В них есть жизнь, которой не хватает рассказам.

– Не люблю пьесы, – Она капризно сморщила носик. – Они хороши только на сцене.

У Нее было лицо дорогой штучной куклы, маленькие холеные руки и крестьянская грудь. Ноги были скрыты столиком, и Он уже третий час гадал, хороши они или нет. Они представлялись ему то основательно-пухлыми, то карикатурно-тонкими. Он старался не думать о том, что нижняя половина этой трефовой барышни, может статься, так же хороша, как и верхняя. Уже одной верхней хватило, чтобы его бедная молодая головушка покатилась колесом по склону.

– Не скажите, – возразил Он. – На сцене они звучат так, и только так, как их прочел режиссер. На бумаге же пьеса – перепутье, и читатель волен идти в любом направлении.