Сто лет

Он с удивлением повернулся к ней, молча протиснулся мимо нее и начал спускаться вниз. Сначала он опускал вниз здоровую ногу, потом подтягивал больную. Элида следовала за ним с ребенком, сидевшим у нее на бедре. Она вдруг с удивлением подумала, что именно так ходила все эти двадцать три года. С ребенком, сидевшим у нее на бедре или лежавшим в животе. Возилась с детьми. Но все-таки самым тяжелым было то, что случилось с Фредриком. Каждый раз, когда ей приходилось помогать ему, она невольно оскорбляла его. Вот и теперь он попросил ее пойти с ним на палубу, потому что боялся, что не сможет подняться туда один. А она? Ответила ему как сварливая старуха.

Элида заговорила, как только они снова оказались в каюте:

– Пожалуйста, не обижайся! Мне невыносимо, когда ты на меня обижаешься! Слышишь? Ведь только с тобой я могу быть и слабой и упрямой, какой угодно.

Он сел на койку, наклонив голову, чтобы не удариться о верхнюю полку. Похлопал по койке рядом с собой. В каюте был маленький иллюминатор, за которым, словно тень, плескалось море. Темное, с серебристыми водоворотами. Иногда были видны серые скалы и обледеневшие камни. Но Элида не могла понять, где они находятся, мимо каких берегов идет их пароход. А ведь только это ему и хотелось узнать, чуть не плача думала она. Вокруг них и в них самих звучала монотонная песня машины. Машина легко потряхивала их, подкидывала, чтобы потом спокойно снова вернуть в прежнее положение. На время.

С ребенком на руках Элида тяжело прислонилась к Фредрику, из глаз у нее текли слезы. Немного, но он их заметил и вытер тыльной стороной ладони. Рука была холодная, влажная и слегка дрожала.

– Я не обижаюсь, но я не умею читать чужие мысли, – грустно сказал он.

– Ты не понимаешь, что мне иногда нужно отдохнуть?

– Конечно, ты должна отдыхать. Я только подумал, что тебе тоже интересно посмотреть места, мимо которых мы проплываем… ландшафт…

– Плевать мне на ландшафт, – отрезала она. Йордис удивленно посмотрела на мать и потянулась к отцу. Элида отпустила ее. Вот, пусть обратит внимание на их собственный «ландшафт», подумала она. Жалкая, детская месть. Ей и самой это было ясно. Она вспомнила холод, разделявший их в последние дни. Этот холод возник после того, как приемные родители приезжали, чтобы забрать детей. Он так и остался между ними. Этот змей, вызванный Фредриком и лежавший между ними, стерег все, что бы она ни сделала и ни сказала. Она видела его в глазах тех, кто хотел им помочь. Позор! Кажется, это так называется? Фредрик показал всем, что он хороший отец, а она – плохая мать. Снова и снова та сцена возникала у нее перед глазами. Все, что она говорила и делала. И с каждым разом это выглядело все хуже. К тому же Элида вспомнила давние события. То, что теперь не имело уже никакого значения. И все-таки ей все вспомнилось. Вспомнилось все, что ее мать, Сара Сусанне, говорила о ее браке. О мечтателе Фредрике. Неужели мать оказалась права? Неужели она все время была права? Неужели Фредрик видел только то, что хотел видеть? Неужели сама Элида была глупа и не понимала, что он за человек на самом деле? Или уже тогда у нее появилось неприятное чувство, что ей предстоит одной бороться со всеми трудностями? Независимо от того, что Фредрик значил для людей в их селении, и от его работы в управе уезда. Он уезжал на заседания управы, а она оставалась в Русенхауге одна со всеми детьми. Неожиданно Элида вспомнила, что ведь ей и самой хотелось уехать. Что она мечтала посмотреть мир. Пусть ненадолго. Особенно если она могла быть уверенной, что Карстен, Хельга и Йордис остались с надежными людьми. Теперь, в суете, это забылось. Элиде стало стыдно, что она думала об этих троих детях, в том числе и о Йордис, как об обузе во время поездки.

Увидев лицо Фредрика, она устыдилась еще больше. Но понимала, что ни по отдельности, ни вместе они уже не распоряжаются своей жизнью. Они слились друг с другом. Годы запахали их в землю, как две сросшиеся картофелины, которым суждено остаться в земле навсегда. Их корни все больше переплетались друг с другом, а их потомство поднималось к свету. Она уже чувствовала приближающееся гниение и видела белые мертвые нити между ними.

– Теперь я понял. Тебе безразлично, где мы находимся, – спокойно сказал он, обнимая ребенка.

– Мне не безразлично. Просто я очень устала.

– И сердишься.

– Да, сержусь. А это плохо!

Она прекрасно знала, что нельзя сердиться на больных, дни которых уже сочтены. Но не могла не сказать о том, что у нее наболело.

– Я сержусь на себя за то, что была такой тряпкой, когда ты решил, что дети должны поехать с нами. Там, у всех на глазах, я выглядела просто дурой. Плохой, бессердечной матерью!

– Элида! Ты не плохая мать! Я и не подозревал, что тебя мучают такие глупости.

– Вот видишь, ты не понимал! Когда дело касается меня, ты не видишь дальше своего носа! Как ты мог передумать относительно детей, даже не поговорив об этом со мной?