Стихотворения и поэмы

1
Известно, что в краю степном, в старинном городе одном
жил Бальмонт — мировой судья.
Была у Бальмонта семья.
Все люди помнят этот дом, что рядом с мировым судом
стоял на берегу речном, в старинном городе степном
По воскресениям семью судья усаживал в ладью,
Вез отдыхать на островки вверх по течению реки
за железнодорожный мост.
А то, в своих желаньях прост, вставал он утром в три часа!
свистал охотничьего пса
И, взяв двустволку, ехал в степь.
Но в будни надевал он цепь
И, бородат, широкогруд, над обвиняемыми суд,
законам следуя, творил,
И многих он приговорил.
Тот город Омб[654] тонул в пыли.
Сквозь город непрерывно шли стада рогатого скота
к воротам боен.
Густота
Текущей крови, скорбный рев ведомых на убой быков,
биенье трепетных сердец закалываемых овец—
Вот голос Омба был каков.
И в губернаторский дворец[655], в расположение полков,
В пассаж, что выстроил купец, к жене чиновничьей
в альков.
В архиерейский тихий сад — повсюду крови терпкий
смрад, несомый ветерком, проник.
И заменял он аромат, казался даже сладковат для тех.
кто к этому привык.
Такая жизнь уже давно шла в Омбе. И не мудрено,
не удивительно, что здесь,
Где город кровью пахнет весь, и человечья кровь текла.
Раз Бальмонт разбирал дела,
Спокоен, справедлив и строг, десятка два гражданских
склок с утра до полдня разобрал.
…Тот оскорбил, другой украл.
Одна свирепая свекровь невестку исщипала в кровь,
Ей скалкою рассекла бровь, и до сих пор сочится кровь.
Вот из предместья Волчий Лог[656] домовладелец приволок
другого мещанина в суд.
Друг другу в бороды плюют. Лишь у судейского стола
унять их удалось с трудом,
разнообразные дела решались мировым судом.
И думал Бальмонт: "Что же в суд мне заявлений не несут
Бедняги-пастухи о том, как их вчера лупил кнутом
В воротах боен гуртоправ, всю кожу им со спин содрав?
Кто прав из них и кто не прав? Виновный уплатил бы
штраф!"
И тут, усмешку подавив, он объявляет перерыв.
И двери закрывает он. Оставшись в камере один,
он на машинке "Ремингтон"[657] выстукивает:
"Константин!
В Америке ты побывал, ты таитянок целовал, на Нил
взирал ты с пирамид. Талантлив ты и знаменит. Но не
видал ты гекатомб[658]! Так приезжай же в город Омб.
Закалывают здесь у нас по тысяче быков зараз. Забрызган кровью
город весь. Сочится кровь людская здесь. И думаю, что
в том я прав: ты горожан жестокий нрав смягчить сумеешь,
чтоб воскрес к возвышенному интерес. Ведь ты — поэт,
целитель душ, родня пророкам! И к тому ж,— такая мысль
приходит мне,— что по провинции турне тебе, наверно,
принесет весьма значительный доход. В том помогу по мере
сил. Целую крепко!
Михаил".

2
Свершилось, как судья желал. Встречать он едет на вокзал.
С экспресса сходит на перрон, носильщиками окружен,
рыжебородый господин.
Да! Это братец Константин!
Приехавший проговорил:
"Привет, о брат мой Михаил!"
— "Здорово, братец Константин! Ну, вот до наших
палестин добрался ты!"
И был ответ:
"С востока свет, с востока свет!
Коммерческого клуба зал по телеграфу заказал я
для доклада своего "Поэзия как волшебство""
К пролетке следует поэт, но кланяются, догнав,
Два представителя газет — газеты "Омбский телеграф"
И "Омбский вестник". Воробей один зовется, Соловей —
другого звучный псевдоним.
Остановились перед ним.
Но Бальмонт крикнул:
"Не даю я никакого интервью
Вам до доклада своего "Поэзия как волшебство"!"
— "Ты прав, ты прав! — сказал судья.— И Воробья
и Соловья
Я привлекал за клевету. Подхватывая на лету
Слова, коверкают их суть. Ты с ними осторожней будь!
Одна газета полевей, другая несколько правей,
но я ни эту и ни ту, по совести, не предпочту.
И Воробей и Соловей насчет тебя писали вздор!"
— "Пустое! Больше будет сбор!"

И вышло так, как он сказал. В коммерческого клуба зал
людская хлынула волна, всё затопила дополна.
Явилась городская знать, чтоб смысл поэзии познать.
Наряды самых важных дам чернели строго здесь
и там.
Пришли купцы-оптовики — кожевники и мясники.
А стайки городских блудниц, напоминая пестрых птиц,
защебетали в гнездах лож.
Учащаяся молодежь на галерее замерла.
И выглянул из-за угла провинциальный анархист,
уволенный семинарист,
Что парой самодельных бомб мечтал взорвать весь город
Омб.
Все были здесь. И не был тут, пожалуй, лишь рабочий
люд.
Он появляться не дерзал в коммерческого клуба зал.

На кафедре — посланец муз. Свой рот, алевший как укус,
Презрительно он приоткрыл, медлительно проговорил:
"Вам, господа, я очень рад прочесть обещанный
доклад.
Вы тему знаете его: "Поэзия как волшебство".
Стара как мир простая мысль, что слово изъясняет смысл.
Но все ли ведают о том, что буква — это малый гном,
Творящий дело колдовства?
Гном, эльф[659], заметные едва!
Их чарами живут слова.
Волшебен каждый разговор…"
"Идея эта не нова,— решил судья, потупив взор,—
Но вероятно, с давних пор сокрылись гномы в недра гор.
Не танец эльфов те слова, которые я в приговор,
закону следуя, вношу.
Брат! Это я учесть прошу".
"Я букву эль вам опишу! — вскричал поэт.—
Любовный хмель рождает в мире буква эль!"
"Пожалуй, не попал ты в цель! — судья подумал.—
Буква эль, входящая в глагол "люблю",
Вошла в другой глагол "скорблю", а также и в глагол
"скоблю",
В словечки "плут" и "колбаса". Так в чем же, в чем тут
чудеса?"
Так, покачавши головой, судья подумал мировой.
Он глухо прошептал:
"О брат! Необоснован твой доклад!
Ужель поверит в эту ложь учащаяся молодежь?
Нет! От поэзии я жду совсем иного волшебства. Нет!
Не у букв на поводу идут разумные слова.
Не музыки я жду! Идей! Глаголом жечь сердца людей[660],
Развратность обличать, порок. Вот что обязан ты, пророк!
Брат! В людях зверское смягчать обязан ты через
печать!"
Так мыслил он, провинциал. Едва следить он успевал,
Как брат, поведав о судьбе и буквы А и буквы Б,
соображения свои высказывал о букве И.
Но, видимо, докладчик сам вдруг понял, что господ и дам
не покоряет волшебство.
Не понимают ничего.
Там скука ходит по рядам,
Что за народ!
У слушателя одного стал рот похож на букву О —
зевота округлила рот.
И, объясненья прекратив, на колдовской речитатив
внезапно перешел поэт.
Тут про волшебный лунный свет заговорил он нараспев,
Про томных обнаженных дев,
Про то, как горяча любовь,
Про то, как жарок бой быков
И, как от крови опьянев, приходят люди в буйный гнев
Любить! Убить! Дерзать! Терзать![661]
И не успел он досказать, как понял: это — в самый раз,
Сверкают сотни жадных глаз. Все люди поняли его.
…И сотворилось волшебство.

3
Но хмур на следующий день проснулся Бальмонт Михаил
Сказал себе:
"Что ж! Цепь надень! Суди, как прежде ты
судил".
Пошел он в камеру свою. Тут сторож, встретивши судью
ему газеты подает!
Ого! Уж помещен отчет!
Газеты "Вестник" рецензент вещает: "Бальмонт —
декадент",
А "Телеграф", наоборот, хвалу поэту воздает.
Но кто это ломает дверь? Зачем, рыча, как дикий зверь,
Провинциальный анархист, уволенный семинарист,
ворвался в камеру судьи?
Он завопил:
"Здесь все свои!"
С размаху бьет он по плечу окаменевшего судью.
"Горящих зданий я хочу! Хочу и это не таю!
Хочу я пышных гекатомб. Взорву я бомбой город Омб,
Чтоб брызнула под облака кровь разъяренного быка!
Осуществлю,— мой час придет,— экспроприаторский
налет
На казначейство. Казначей пускай не спит теперь ночей!"
— "Безумец вы! — сказал судья.— Вы где?
Здесь камера моя.
Как вы посмели, не тая, такую дерзость здесь кричать?
Приказываю замолчать."
И тотчас в собственный он дом увел бесстыдника
с трудом,
Поскольку лично был знаком с отцом его, со старичком,
весьма почтеннейшим дьячком.
Вот наградил же бог сынком!

4
Тогда приходит старший брат. Он спрашивает:
"Как доклад?"
— "Доклад? Ну что ж, хорош доклад! Но что же будет,
милый брат,
Коль станут жить, как ты зовешь?
Пойдут любить и убивать, одежды с дев начнут срывать,
как низменных страстей рабы.
До поножовщины, стрельбы дойдут. И кто же виноват?
Их приведут ко мне на суд. И что ж сказать смогу я тут?
"Так проповедовал мой брат!"
Одежды с дев срывать… А в суд вдруг заявленья принесут!
Тогда увертки не спасут, хоть и поэт!
Даже в похвалах газет нет доказательств, что ты
прав!
Вздор пишет "Омбский телеграф"!
И Соловья и Воробья
Я, скромный мировой судья, судил не раз. Платили
штраф!"
Нахмурившись, ответил брат:
"О Михаил! Я сам не рад. Они не слушали доклад,
они могли и освистать, и должен был я перестать
Серьезно с ними говорить, но нужно ж было покорить
аудиторию свою!"
Такой ответ поверг судью в невыразимую печаль.
"Как жаль! — сказал судья.— Как жаль!
Теперь я понял наконец! Нет! Не тому учил отец".
Но крикнул Бальмонт Константин:
"О ты, законник, семьянин! Послушай, что тебе скажу.
Тебя я строго не сужу…
Ну, что же? Кто же наш отец[662]? Помещик он, и, наконец,
Управы земской избран был он председателем.
Забыл
Ты это? Я же, старший сын, кто я? Я — русский
дворянин!
Но в Шуе, городе родном[663], еще в гимназии учась,
с подпольным связан был кружком…
Об этом вспомнил ты сейчас?
И дальше: в восемнадцать лет пошел я в университет,
и беспорядки учинил, и по этапу выслан был.
Ты помнишь это? Ну так вот! Ты помнишь, брат мой,
пятый год?
Ведь был с народом я, поэт!
Я эмигрировал[664]. Семь лет
Скитался я… Объехал свет.
Пойми же: славы ореол есть над моею головой!
Я Перси Шелли[665] перевел, я Руставели[666] перевел,
Я разговаривал с травой, с волной я говорил морской,
с толпой я говорил людской.'
Толпа базаров и таверн своеобразна и пестра,
Но там передо мной вчера сидела низменная чернь.
Пойми, мой брат! Сидела чернь. Не чернь трущоб,
не чернь таверн,
О нет! Иная чернь.
На ней я видел даже ордена.
И потому была она раз в тысячу еще черней.
Такими именно людьми,— пойми, мой милый брат,
пойми,—
Гонимы были Байрон, Дант[667], Оскар Уайльд[668] стал арестант
Но я решил: перехитрю! Гонителей я покорю.
Всё темное, что есть во мне, я сам сознательно вполне им
предъявил. Хитер я был!
И, что бы ты ни говорил, гонителей я покорил.
Да! Если букв волшебный звук до их ушей дошел не вдруг,
Так сочетаньем темных слов я этих покорил ослов!
Вот доказательство того, о чем докладывать не смог:
Пусть это будет всем урок.
Поэзия есть волшебство!
Но вообще я — одинок.
И горек, брат, мне твой упрек.—
Тут шляпу взял поэт и трость.—
Я в пыльном Омбе только гость! Веди же ты меня, о брат!
Стихи иные буду рад прочесть с высоких эстакад
Вокзалов или пристаней!
О, там поэзия нужней!
С народом встретиться я рад. Иду! Пойдешь со мною,
брат?"
— "Я занят! — отвечал судья.— Пустует камера моя,
дела не могут долго ждать.
Смогу ль тебя сопровождать?"

5
В полуденный то было час.
На бойнях Омба кровь лилась.
С колбасной фабрики как раз большую партию колбас
Переносили в магазин,
И жир сочился из корзин.
Над улицами пыль плыла,
Она багровая была.

Взглянул судья из-за угла:
Где Константин?
И видит:
Он поклонниками окружен.
Вот встали на его пути и не дают ему уйти.
"Простите! Дайте мне пройти!"
Но нет. Проходу не дают. Альбомчики ему суют.
Лель[669] — лидер местных мясников — кричит:
"Я без обиняков скажу: поэзию люблю.
Я книги ваши все скуплю!"
— "Но пропустите! Я спешу!"
— "Нет, я почтительно прошу: извольте посмотреть,
каков есть настоящий бой быков".
И все кричат наперебой:
"На бойню!"
— "Там идет забой!"
Вот дама. Взгляд ее лукав. Поэта тянет за рукав.
И вздрогнул Бальмонт. Свысока взглянул бы он
на мясника,
Но дама — взгляд ее лукав — так нежно трогает рукав.
"Вы любите ли бой быков?"
О, фея в царстве мясников!

6
И было так: до эстакад и в глубь кирпичных катакомб,
какими славен город Омб,
Он не добрался, старший брат.
Но был банкет, и добрых вин отведал Бальмонт
Константин.
Он чернь умел перехитрить, обезопасить, покорить.
Всех: варвара-оптовика, что выпучен из сюртука, и даму,
скрывшую уста в пыланье лисьего хвоста.
Другую даму, что толста, и третью даму, что тонка,—
Всех покорить он был готов…

Покуда лидер мясников вино поэту подливал
в неиссякаемый бокал,
Судья угрюмо взял свое испытанное ружье
И глухо, как в полубреду, сказал жене:
"Ну, я пойду!"
И вышел за город он, в степь.
В болоте глухо выла выпь.
И ветер пел: "Ты носишь цепь!
Рассыпь ее, скорей рассыпь!"
"Брат! Старший брат! — воззвал судья.—
Я мнил, что совесть ты моя,
Но, милый брат, о старший брат, по совести, я даже рад,
Что ты не праведней, чем я!" —
Так он решил, захохотав.
Среди цветов и сочных трав он весело пошел назад.
"Возлюбим солнце. То-то, брат!"
Покой в природе. Сытый шмель на вьющийся садится
хмель,
Как эльф!
Тихонько хохоча и непонятно бормоча, никто не ведает
о чем,
К полуночи в свой тихий дом вернулся Бальмонт Михаил
Наутро он уже судил.

За это время, говорят, дел накопился целый ряд
Об откушении носов, о выдирании усов, о кознях мелкого жулья.
Без отдыха судил судья.
Истцы вопили у стола, тесна им камера была, толпою окружали дом.
Разнообразные дела решались мировым судом!
1939