Стихотворения

Стихи

ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР

Цена была умеренной. Район

не вызывал особых возражений.

Хозяйка обещала предоставить

в мое распоряжение квартиру.

Мне оставалось лишь

чистосердечное признание: «Мадам,

предупреждаю вас: я африканец».

Безмолвие. Воспитанности ток,

отрегулированный, как давленье

в кабине самолета. Наконец

сквозь золото зубов, сквозь толстый слой помады

проник ошеломляющий вопрос:

«Вы светло- или очень темнокожий?»

Я не ослышался? Две кнопки: А и Б.

Зловонное дыханье красной будки,

а там, снаружи, красный двухэтажный

автобус, сокрушающий асфальт.

Обыденный, реальный мир! Стыдясь

неловкого молчанья, изумленье

покорно ожидало разъяснений.

Еще вопрос — уже с другой эмфазой:

«Вы темно- или очень светлокожий?»

«Что вы имеете в виду, мадам?

Молочный или чистый шоколад?»

«Да». Подтверждение, как нож хирурга,

безликость рассекало ярким светом.

Настроившись на ту же частоту,

«Цвет африканской сепии, — серьезно

я пояснил. — Так значится в приметах».

Ее фантазия свершала свой

спектроскопический полет — и вдруг

правдивость зазвенела в трубке:

«Что это значит?» — «Я брюнет». —

«Вы черный, словно сажа?» — «Не совсем.

Лицо, конечно, смуглое, мадам,

зато ладони рук, подошвы ног

отбелены, как волосы блондинки.

Одно лишь огорчительно, мадам:

свой зад я изъелозил дочерна...

Одну минутку!..» Чувствуя, что трубка

вот-вот взорвется громовым щелчком,

«Мадам, — взмолился я, — но может быть,

вы сами поглядите...»

ЭМИГРАНТ

Мое достоинство зашито

в подкладку элегантной тройки.

Крахмальный воротник

моей сорочки

Европу посрамляет белизной.

Мой галстук — из чистейшей шерсти.

С почтеньем устремляю взор

на самого себя —

в великолепной тройке.

Свое достоинство я берегу

от пересмешек продавщиц,

от хохота дежурных по вокзалу —

не знают места своего,

невежи! —

и фамильярности таксистов,

вообразивших, будто я им ровня.

Вся эта мелочь поджимает хвост,

соприкасаясь

с молчаньем ледяным.

Углы моих надменных губ

хранят одно-единственное слово:

«Отребье!»

Всех безбилетных пассажиров

и едущих в четвертом классе

я сторонюсь с презрением глубоким.

В моих устах «бродяга» —

ругательство.

От ссор не уклоняюсь я, хотя

меня отпугивает прочь

малейшая угроза оскорбленья.

Моя победа подтверждает,

что я прекрасно «обхожусь без них».

Знакомство я вожу

лишь со своими;

мне белизна лица

антипатична.

Мой разум был бы широко раскрыт

для утонченных рассуждений,

для гордых воспарений мысли,

но где все это?

Одни глупцы способны усомниться,

что мой рецепт свободы —

единственная панацея

для Африки...

Кричите же со мной!

Я не педант, любитель размышлений;

в моем репертуаре утвердилось —

пускай не дух — звучанье

моднейшего словечка:

«Негритюд».

Бесстрастно я плыву

на гребне отчужденных белых толп.

По всем своим счетам

(за взятый напрокат костюм

и прочее)

я с гордой регулярностью плачу.

Зимой и жарким летом

в своей гробнице замурован я.

С готовностью я жертвы приношу

(два раза в день питаюсь семолиной) —

мне служит утешеньем мысль о том,

что ждет меня правительственный дом,

автомобиль роскошный

и толпы восхищенных женщин

в краю, где одноглазый — царь.

СМЕРТЬ НА РАССВЕТЕ

Путник, в путь выходи

на рассвете. И босыми ногами топчи

влажную, словно нос у собаки, траву.

Пусть утренняя заря задувает лампады. Смотри,

как солнце проходится легкой кистью по небу

и ноги — обутые в вату — спешат

ранних червей рассекать

мотыгой. Тени уже не таят в глубине

сумерек смерти и грустной усталости.

Это мерцание мягкое и отползающий мрак.

Пляшущие ликованье и страх

за беспомощный день. Обремененные грузами,

безликие толпы ползут —

будить безмолвные рынки. Немые поспешные

шествия на темно-серых дорогах. И вдруг —

холод по телу. Погиб

одинокий трубач зари.

Белых перьев каскады. Увы,

напрасная жертва. Кругом продолжался

мрачный обряд.

Правой ногою — к счастью, левой — к беде.

«О сын, — умоляет мать, —

никогда не ходи

по голодным дорогам».

Путник, в путь выходи

на рассвете.

Обещаю тебе чудеса

священного часа.

Знаменья в хлопанье крыл.

Злая расправа... Кто выдержит гнев человека,

шествующего вперед?

О мой брат, мой двойник,

безмолвствующий в объятиях

своих откровений, неужто

этот лик искривленный — я?

РЕКВИЕМ

1

Скользишь недвижно над прудом недвижным,

что бережно хранит твой робкий след.

Там, где на корточки присела тьма,

белеют крылья.

Твоя любовь — как паутина.

2

Ты слышишь ветра похоронный плач?

Настал ученья час. Учи меня

безбольному распаду в странной

тревожности.

Печаль — как сумерки, целующие землю.

3

Не стану высекать подушку —

вдали от облаков — для ложа твоего.

Но — чудо! — ты растешь, едва прижму

тебя к груди, израненной шипами.

4

Перелилась вся кровь твоя, до капли,

в печаль, мерцающую в дымке дня,

в вечернюю росу, что ручейками

бежит в корнях волос, где буйствуют желанья.

О, жгучая тоска! Тоска! Палимый жаждой,

пушинки слез твоих глотаю. Будь

испепеляющим печальным ветром,

я влагой напою тебя,

как дождь.

5

Соединим — ладонь к ладони — руки,

и тонкий слой земли меж ними вскормит

несчастного найденыша любви.

Беззвучный шепот выманил тебя

туда, где мы, бывало,

сидели вместе,

соединив — ладонь к ладони — руки.

Сидел я в ожиданье одиноком.

Сквозь пальцы сеялась земля.

6

Мне приходить к могильному холму,