Стерегущие дом

Она вспоминала. Все как будто на своих местах. Только она не та. Хотя и это неправда: она такая же, как всегда, — просто она не знала.

Маргарет сидела, глядя на грубо оструганный, весь в заусеницах нос ялика. Он и не собирался возвращаться, ее отец. Конечно, нет. Дурочка ее мама. Потому-то в семье с ней и обращались как с тронутой: пожмут плечами, отвернутся, постучат пальцем по лбу…

Взять, например, их родственницу Франсин. Прожила замужем десять лет, потом муж уехал в Новый Орлеан работать в порту. Год его не было, и вестей никаких; она взяла и вышла за другого, а мужа больше не ждала. (Тому три года, а его все так и нет.) Возможно, он умер, и никто не догадался ей сообщить. А может быть, нашел себе в Новом Орлеане другую жену — может быть, больше понравилась, а может, просто моложе и без четырех детей.

Хочешь не хочешь, так уж заведено. Матери следовало найти себе кого-нибудь, а прежнее выкинуть из головы. В конце концов, ее ничто не держало. У нее-то в жилах не было чужой крови.

Маргарет перевела взгляд на свою руку, на черную кожу, под которой текла белая кровь.

«Не то, что у меня, — подумала она. — Не то, что у меня. Она-то была вся одинаковая… Не то, что я».

На дерево, почти над головой, опустилась змеешейка. Маргарет машинально отметила взглядом коричневое горлышко: самка. По стволам упавших деревьев резво шмыгали ящерицы-сцинки, с плеском пробегали по воде… Маргарет подумала: взяла бы удочку, можно было бы возвратиться с лещами.

Солнце передвинулось на небе. Теперь оно светило ей прямо в глаза. Должно быть, прошло часа два. Пора трогаться назад.

Прабабка управилась с помидорной рассадой и теперь отдыхала в тени на крыльце. Под губой у нее топырилась новая щепоть табаку. Мэттью, малыш лет четырех, с ковшом из тыквы и ведерком, поливал огород. Он шел по грядкам от одного ростка к другому, аккуратно вычерпывая воду, мурлыкая песенку без слов. Когда оба ведерка опустели, он рысцой припустился за коромыслом. Приладил его на плечах, нацепил по ведерку и отправился на реку.

Поливал неизменно самый младший в семье, под присмотром черного ока старухи, мерцавшего в тени крыльца. Весна выдалась на редкость засушливая, растения с короткими корнями мгновенно увядали. Но в хозяйстве Абнера Кармайкла детей всегда хватало, и было кому заниматься поливкой.

Маргарет вспомнила, как то же самое делала она; вспомнила тяжесть гладкого, захватанного коромысла на своих плечах. Коромысло было старое-престарое, как сам Абнер: он его смастерил еще мальчиком, добротно сделал, и оно все служило, темное от пота и немытых ручонок, которые поднимали и придерживали его.

Маргарет постояла, дожидаясь, пока малыш Мэттью вынырнет из прибрежного ивняка и акаций. Теперь он двигался куда медленней; справа и слева покачивалось по полному ведерку, худенькие черные ноги подталкивали мальчугана вверх по пологому склону. На краю огорода он остановился, согнул колени и вынырнул из-под коромысла, так что ведра целехонькие опустились на землю. Потом, по одному, отнес их на грядки, чтобы поливать дальше.

Он вспотел. Маргарет увидела влажный отблеск на черной коже. Она пошла к нему, осторожно ступая между тройными колышками окученных бобов.

— Мэтт.

Мальчишка показал ей язык.

— Очень глупо выглядит розовое на черном лице, — строго сказала Маргарет. — Ты почему без шляпы? Возьми-ка мою.

И нахлобучила шляпу ему на голову. От удивления он даже не сопротивлялся.

Она пошла назад, поднялась по двум ступенькам на крыльцо.

Старуха прабабка сказала:

— Свою шляпу ему отдала.

Маргарет взглянула на черное старческое лицо в темном, затянутом паутиной углу.

— Тебя тут совсем не видно.

Прабабка затрясла головой. Сверкнула на свету снизанная из бусин по индейскому обычаю лобная повязка.

— Для чего отдала?

— Он работает, — сказала Маргарет. — А я нет.

— Раньше ты никогда так не делала.

— Да, верно, — согласилась Маргарет.

Старуха закашлялась, склонив голову, плотно прикрыв рот ладонью, чтобы не выпал из-под губы табак. Опять белым и пурпурным вспыхнула повязка.

— Это откуда, а? — спросила Маргарет. — Повязка откуда?

Старуха разогнула спину и стала усаживаться на стуле. Видно было, как она расправляет и пристраивает на место каждый позвонок в своем тощем теле. Наконец прислонилась хребтом к прямой деревянной спинке и тихонько, с облегчением вздохнула. От приступа кашля ее босые, с желтыми пятками, ноги разъехались. Теперь она снова их сдвинула и поставила как следует: пятки вместе, носки с желтыми, словно роговыми, ногтями — слегка врозь.

Маргарет ждала.

— Сама сделала, — сказала старуха.

Ракушек от мидий и разинек они набрали на Мертвяковых отмелях — далеко отсюда, на севере — однажды осенью, когда она была еще девочкой. За зиму ракушки обточили и отполировали; получились бусинки.

— Нынче уж никто так не умеет, — сказала она вслух.