Степная радуга(Повесть-быль)

— А кого ловить-то? Если бы тогда знать… О Кадилине и вояках его, которые пытку над Дуняшей и Архипом чинили, комиссара в Горяиновке убили, конечно, доподлинно известно было. Шкарбановцы многим в бою головы поснимали. Отомстили за товарищей. А вот самого главного атамана так и не смогли словить. Скрылся он. Позже я слышала, будто Кадилина родной брат убил. «Ты, — сказал он ему, — выродок в нашей семье. Скоко людей невинных сгубил, скоко детишек осиротил. Вот тебе за это!» И топором его по башке. А вот про то, что красноярские кулаки к казни причастны, про то лишь догадку имели, а точно не знали. Гришка Заякин, правда, в селе больше не объявился. Без вести пропал. Зато Ефим Поляков, бесстыжая его рожа, даже набрался наглости на похороны племянника, им убиенного, приплестись. Неудовольствие высказывал, что слишком, мол, торжественно хоронят и что, мол, лучше было бы Архипа с Дуней оставить там, где нашли, — в болотной яме. Кирька Майоров, когда услышал такое, кнутом погнал Ефима от могилки, пригрозил, что общественный суд над ним учинит. И он убежал из села. Побоялся, как бы его не. разоблачили. При обыске в доме у него ружьишко нашли — то самое, с которым Кирька Майоров амбар караулил, когда ночной пожар случился… Аким Вечерин цельный год от людей прятался, по лесам рыскал. А зимой, обмороженный весь, ночью домой помирать приполз. Дочка Настасья с родственниками секретно его хоронили. Боялись с кем бы не встретиться. Так были напуганы, что гроб уронили, когда шли по Слободе на кладбище. Пришлось гроб прямо на дороге сколачивать… Об остальных убийцах Степка, братец мой младший, позже узнал. Он в день похорон на отцовской могилке поклялся разыскать их и наказать по всей строгости! Хлебнул братец горюшка в сиротстве. Батрачонком был у дяди своего, кулака Моисея Филиппова, пока тот не избил его до бесчувствия, когда узнал, что батрак в комсомол вступил и ведет слежку за кулаками. Уехал от него Степка в город Ташкент. Там следователем-чекистом заделался. Многих преступников, что когда-то над отцом и сестренкой измывались, переловил, вывел на чистую воду. Исполнил свою клятву… Где он сейчас, спрашиваете? Да все там же, в Ташкенте… Пенсионер уже, а работу не бросает, на заводе в цеху начальствует. Энергии в нем — на десятерых хватит. А прошлым летом к нам из Никополя Дунина дочь Клавдия гостить приезжала. Навестили мы могилку, поплакали, вспоминая былое. У Клавдии жизнь недурно сложилась: школу окончила, в комсомоле, как и Степка, большими делами заворачивала, секретарем была, на фабрике трудилась. А теперь вот, значит, отдыхает. А младший Дунин сын — я-то его еще босоногим Ваняткой помню — стал Иваном Архиповичем, на плечах майорские погоны, вся грудь в орденах… Почему про остальных Дуниных детишек не сказываю? Про старшего, значит, Гришутку и Катю-меньшуху? Печалить не хотела. В двадцать первом году — вам, поди, известно — у нас тут страшный голод свирепствовал. Как на войне, гибли люди. Вот и их, маленьких еще, беда страшная настигла… А я вот, видите, выжила. Старухой стала. Мне, милок, уже восьмой десяток пошел. Повидала в жизни — не довелись кому другому! Свободного лишь тогда и вздохнула, когда коллективно стали работать. Спервоначалу коммуна у нас была — Кирька Майоров, пастух бывший, подле своего заветного Майорова провала коммунарский лагерь устроил. Шумливо, дружно жили. А потом коммунары колхоз образовали. С того самого двадцать девятого я, стало быть, и тружусь беспрестанно здесь, в колхозе имени Евдокии Калягиной. Силы мои ноне, конечно, уж не те. Да вот внучата подрастают, опора и радость моя. Они помогут. — Татьяна Архиповна ласково проводит натруженной ладонью по взъерошенным вихрам Саньки. — Поможешь ведь, Александр Николаевич?

— Помогу, — важно окая, шмыгает носом опечаленный Санька.

Наступает вечер. Легкий сумрак заволакивает справа от нас темную полосу лесопосадки вдоль дороги, ведущей на Горяиновку, где когда-то работал председателем Архип Назарович Калягин. Слева, за зеленым лугом, пробивается сквозь твердые пласты узенькая степная речушка — прежний Стерех обмелел и стал теперь именоваться Сухим Стерехом. Крутолобый буерак, до сих пор сохраняющий свое название Майорова провала, вплотную пробрался от красноглинистого берега Малого Иргиза, немого свидетеля былой трагедии, к Сухому Стереху. Каждая пядь земли здесь полита кровью и потом, напоминает о прошлом, мучительном и легендарном.

Поднялась над деревенским раздольем неугасимая радуга. Горит, мерцая, переливается волшебными красками в небе.

И под ее сияние растекается, шушукаясь о чем-то затаенном, море хлебное. Золотистые волны бегут со всех концов к степному памятнику, низко кланяются ему налитыми колосьями.