Степная радуга(Повесть-быль)

Непритязательный с виду, слепленный из серой глины, выложенный из камня, он высоко поднялся над степью и, кажется, своим острым верхом прикоснулся к огненной черте радуги.

— Там они захоронены… И сестренка моя, Дуняша Калягина, и муж ее Архип, и отец наш… Сразу всех троих лишились. А еще ребеночка, который мог быть… Дуняша, помню, не раз сказывала: «Верь, Татьянка, богородица наша с косичками — это она меня так называла, — мальчик у нас скоро народится». Уж очень им с Архипом сынка хотелось…

Слова эти, тяжелые и горькие, Татьяна Архиповна роняет с печальным вздохом, смахивает краем платка слезу, осторожно трогает меня за плечо:

— Пойдем, милок. Поклонимся им. Всем сразу.

— И я с вами пойду, — протяжно, по-волжски окая, напрашивается белобрысый Санька, внук Татьяны Архиповны.

— Не оставлю же тебя одного. Мать-то раньше, чем стадо пригонят, с поля не жди. И у Николая нонче дел по горло. — И, глянув в мою сторону, Татьяна Архиповна считает нужным пояснить: — Николай, сынок мой, недавно из армии возвратился и теперь в тракторной бригаде заправщиком. Двое у него — Санька вот и еще разбойник Вовка, годком постарше. На Иргиз с удочкой удрал, пострел. И Санька было следом. Да я не пустила. Мал еще, за ним глаз да глаз нужен. Возьмем его, что ли, с собой?

— Отчего же не взять? Пусть прогуляется и ваш рассказ заодно послушает.

— Да слушал он уже. И не раз. Каждую субботу на могилку с ним хаживаем. Присядем возле памятника и беседуем про разное, ворошим в памяти былое. И всякий раз, признаюсь вам, меня сомнение берет: стоит ли мальцу Саньке душу тревожить? Ведь какие страшные муки Дуняша с Архипом испытали — упаси бог! Разве вот только при фашизме было такое… Вы про тезку мою, Таню-партизанку, надеюсь, слышали? Ее в деревушке под Москвой гитлеровцы повесили. Пытали и терзали Таню враги, а ничего не добились. Стойкая, как и наша Дуня. Я про Танин подвиг в войну из газеты узнала. Там под статейкой портрет был. Помню, глянула и обомлела — вылитая Дуняшка! Словно сестры они. Глаза что у той, что у другой монгольского типа — верхние веки широким напуском. И прически одинаковы, мальчишечьи. Дуня прическу городскую, было б вам известно, из Баку привезла, такую и в деревне оставила. Красивые обе — тут и говорить нечего… Да-а, ваша правда: про таких людей надо рассказывать молодым, чтобы каждый понятие имел, в каких муках хорошая жизнь зарождалась.

Она берет белобрысого Саньку за руку и ведет, не разбирая дороги, прямиком через степь, к дальнему памятнику, под полыхающую в небесной синеве радужную арку.

Я шагаю следом.

Прошлогодний бурьян тихо похрустывает под ногами. Татьяна Архиповна замедляет шаг, желая, очевидно, чтобы я их нагнал, и вот мы уже рядом. Слышу ее задумчивый, неторопливый голос, обращенный не то ко мне, не то к Саньке:

— Скоко годков пронеслось-пролетело с того угарного дня, а помню, словно вчера случилось… Со всей округи беднота тогда съехалась. Гробы на траве в ряд стояли. Черным сукном обшиты. Алые ленты на крышках. Крышки-то наглухо были прибиты — страшно было казать людям погибших. Ревели бабы. И мужики как окаменелые стояли. А странник Юшка что-то сказать хотел, а не мог — ему бандиты каленым железом язык прожгли… Маманя наша от одного гроба — к другому. О каждый лбом билась, причитая. Плакать-то сил не было — всю себя иссушила преже. А в тот день еще и рассудка лишилась. Заговариваться стала… Конный отряд Шкарбанова на похороны прямо из огня сражения прискакал. Начальник военный, а за ним и пастух наш — Майоров Кирька — речи надгробные произнесли. Потом, когда гробы в землю опускать стали, красноармейцы из винтовок в воздух стреляли. И пушки, поставленные во дворе комбеда, тоже прощально ухнули. Каждый пожелал землицу в могилку бросить, и, когда последние щепотки стали бросать, ямы уже не было, холмик вырос — стока много народу пришло проститься…

Волнуясь, она не может говорить дальше. Смолкает. Голову книзу клонит. Теребит узловатыми старушечьими пальцами пуговку на кофточке. Я вижу, как подергиваются, сдерживая слезы, ее длинные, до белизны выгоревшие ресницы.

Мы подходим к степному обелиску, молча склоняемся перед ним. Татьяна Архиповна кладет на постамент, где пламенеют принесенные кем-то до нас цветы, букетик васильков, которые она сорвала по дороге. Тяжело поднимает сухощавое, в морщинках лицо свое к небу и долго смотрит, прищурившись, на радугу. Ярким сиянием опоясала она большой и светлый простор, озвученный трескотней кузнечиков, писком птиц, шорохами дозревавших хлебов и ропотом бурой полыни близ бревенчатой ограды памятника.

Санька, глаза которого светятся не по-мальчишески серьезно, теребит бабушку за подол и просит:

— Ну, а потом что было? Бандитов поймали, да?