Степная радуга(Повесть-быль)

Случилось это весной, в распутицу. Ливень тогда всю ночь лил, а на зорьке, когда немного разведрилось, Кирька коров на пастбище погнал в междуречье. Идет, на буренок покрикивает, чмокающими лаптями грязь месит. И вдруг впереди — лужа, огромная и глубокая. Встала поперек пути, ни перешагнуть, ни перепрыгнуть. У Кирьки и без того полны лапти воды, нет охоты еще черпать. И решил он воду из лужи под обрыв спустить, в речку. Провел кнутовищем бороздку к прибрежному крутояру. Мутный ручеек побежал вниз, заструился, зажурчал по склону, пробивая себе дорогу к Малому Иргизу. Лужа обмелела, можно идти дальше. Про бороздку, проделанную на берегу, он вспомнил лишь осенью, когда увидел, что вода с луговой равнины по ней снова к реке устремилась. Дно ручейка расширилось, песочком покрылось. Кирька не утерпел и, как прежде, прошелся по борозде кнутовищем, поковырял землю, чтобы русло углубить. И с той поры постоянно стал наблюдать, что с его выемкой происходит.

Год от года она все ниже в грунт входила. Не только дождевые лужи, но и талые вешние воды искали себе здесь выход к реке. Отовсюду сбегали к берегу резвые ручейки. С завидным упрямством резали они глинистый пласт, раздвигали бровку канавки, со всех сторон подтачивали ее, словно червь. Земля по краям размывалась, осыпалась, обваливалась, пока не образовала огромную зияющую пропасть, которая массивным клином расколола крутояр берега, добравшись до самой реки.

В июльское полуденное безмолвие, когда земля трескалась от жары, степь изнывала в густой духоте, а даль призрачно курилась знойной зыбью, здесь, в прибрежном овраге, всегда стояла сумрачная прохлада, по-весеннему пахло свежей травой и сыростью. В тени ольховых зарослей, густо покрывших дно пропасти, суетились, попискивая, стрижи, чьи гнезда, похожие на сусличьи норки, сплошь и рядом чернели на глинистой круче. Прыгали в крапивных кустах бесстрашные лягушата, назойливо гудела мошкара. С наступлением погожих дней все лето и всю осень Майоров провал жил весело и шумно: журчали ручьи, и пели птицы, плескалась вода у подножия, и горластая ребятня лазила по склонам, проверяя стрижиные гнезда.

Да, годы не старили Майоров провал, а только краше, приметнее его делали. А вот сам Кирька крепко сдал, раньше времени поседел, сгорбился, лицо вытянулось, почернело, морщинами обвилось, жиденькой бородкой обросло. И прежде, в пору ребячества, не отличался Кирька крепостью тела, а теперь и вовсе иссох: лопатки выпирают, ребра сквозь холстинковую рубаху, пеструю от заплат, все до единого на груди пересчитать можно, а рубаху снимет — скелет скелетом, насквозь просвечивается. И не было пастуху покоя от дум безотрадных, мучительных. Зыбким миражем наплывали они на Кирьку, мешали спать по ночам.

Своими думами он делился с коровами, рассказывал им о своей нужде. Коровы, слушая, смотрели на него жалобными сочувствующими глазами. С ними можно было говорить о чем угодно. Они не прекословили Кирьке.

В летнюю пору, оставив стадо на пастбище, он частенько хаживал к заветному оврагу. Вставал у кромки пропасти и размышлял вслух. Словно на исповеди, выкладывал все свои напасти. Легкомысленные стрижи, выскочив из гнезд, стремительно проносились мимо, кричали что-то испуганно, нарушали и путали бесконечную нить его раздумий.

И однажды услышал он за спиной спокойный, негромкий голос:

— Не отчаивайся, Кирька. Горе да беда с кем не была? Жизнь, скажу тебе, штука переменчивая…

Кирька вздрогнул от неожиданности. Не думал он, что кто-то может подслушать его тайный разговор. Обернулся смущенный и растерянный. Рядом стоял Архип Калягин, хромой сельский писарь, давний приятель Кирькин. Положил писарь ладонь ему на плечо, сказал рассудительно:

— Капля по капле камень долбит, маленькая бороздка с годами в целую пропасть обращается. И в жизни так. Скоро мы беду твою, что беса с кручи, в воду спихнем — и пузыри вверх! — И Архип весело глянул в овраг, словно и впрямь туда кого-то столкнули, добавил с твердой уверенностью: — Народ не будет жить как набежит! Он еще покажет свою силу!

— Твои бы речи, Архип Назарыч, да богу в уши, — вздохнул Кирька.

Но не прошло и полгода, как народная молва принесла в село весть: в далеком Питере случилась революция, власть взяли рабочие и крестьяне. Кирька, когда узнал об этом, стал считать большевика Калягина чуть ли не пророком, предвидящим все события наперед, безошибочно знающим, в какую сторону повернется колесо истории.