Степан Разин. Книга вторая

— Глядел бы, пес! — сдержанно рыкнул воевода, ткнув кулаком под глаз растерянного садовника. И, не глядя больше на остатки утраченного лакомства и на побитого слугу, боярин в досаде и гневе вышел во двор.

Он поднялся в моленную комнату, притворил за собою дверь. Церковный звон еще плыл над городом, и воевода утешил себя, что не запоздал приступить к молитве.

Перед широким киотом горела большая лампада. На аналое, стоявшем возле стены, лежало несколько свечек. Воевода зажег свечу, опустился на колени перед распятием, перекрестился, с таким же кряканьем, как в саду, встал с колен, придерживая правой рукой поясницу, и, приложась к подножию креста, прилепил свечу Иисусу. Так же, одну за другой, с земными поклонами, он поставил свечи Иоанну Крестителю, богородице и еще двум-трем самым чтимым святым.

В комнатах раздавались приглушенные голоса, чуть слышное шарканье ног.

«Не дадут помолиться спокойно!» — подумал Иван Семенович про себя.

— Отче наш, иже еси на небесех! — начал молиться боярин.

Он услыхал стук в ворота, какую-то беготню, торопливый шепот за дверью моленной.

«Чего-то стряслось там!» — с досадой подумал боярин.

— …остави нам долги наши, яко же и мы… — шептал он.

«Никак, Мишка чего-то с утра. Чай, после объезда градских стен… Нет покою в Азии окаянной!» — думалось воеводе.

— …не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…

Молитву Иисусу, богородице и своему «ангелу» — Предтече воевода читал неизменно, что бы там ни было. И на этот раз он не оставил обычая. Хотя его мучили догадки, зачем пожаловал брат в столь раннее утро, но он дочитал до конца все молитвы, раньше чем выйти…

— Здравствуй, боярин! — почтительно поклонился князь Михайла, родной брат воеводы.

— Здравствуй, стольник! С чем тебя бог? — подставляя для поцелуя мохнатую щеку, спросил воевода.

— Дело тайно, — кратко сказал Михайла, выражая всем видом тревогу.

— Идем.

Они затворились в спальне.

— Царицынский воевода с вестями прислал гонца: Стенька-вор с Дона вышел на Волгу! — выпалил князь Михайла.

Воевода зашикал на брата.

— Да что ты, Иван, я тихо! — шепотом оправдывался Михайла. — Пишет Тургенев[5], что тысячах в четырех казаков лезет вор…

— Лопатин поспел бы! — задумавшись, прошептал воевода.

В течение всей зимы из Казани, Царицына и Астрахани, несмотря на разинские дозоры, подсылались на Дон лазутчики. Старшинские казаки тоже пробирались в эту зиму в Царицын, каждый раз извещая о выходках Разина.

Царь указал к весне приготовить струги, чтобы быть готовыми сразу напасть на казаков, как только они посмеют вылезти с Дона.

Несколько дней назад пришла тревожная весть о том, что Степан захватил Черкасск.

Семен Иванович Львов сказал с торжеством воеводе:

— Затем он и силы копил. Чести донской захотел — сесть большим атаманом. Теперь тихо будет, уймется! Незачем больше ему выходить из казачьих земель. Войсковой атаман зипуны добывать разбоем не лазит, там иные найдутся дела.

— Сам будет в Черкасске сидеть, а других посылать в разбой! — сказал Прозоровский.

— Что ты, боярин! Он ныне захочет Москве доказать, что не вор, а добрый казак, что при нем на Дону вся смута утихла. А что нам Корнилы Ходнева жалеть!

— Одна сатана! — облегченно согласился боярин.

Струги у Болдина устья, однако, продолжали готовить. Это делали не спеша, как доделывают начатую работу, утратившую прежнее значение, но, в общем, не лишнюю в хозяйстве.

И вдруг эта весть!..

Михайла Прозоровский заметил смятение в глазах брата. Еще бы не растревожиться эдакой вестью! Ведь что натворит, сатана!

В прошлый год, дьявол, вышел на Волгу в полутора тысячах, а теперь идет в четырых!.. Караваны ли грабить, города полонять, или — в море?!

Если опять начнутся разбои на Волге, то астраханским воеводам не усидеть на месте. Прогонят! Пошлют куда-нибудь в Сольвычегодск… «разводить винограды»…

— Гонец где? — спросил воевода брата.

— Гонец у меня взаперти, ключ со мною. Ночь шел, а там переправы ждал долго. Я накормил его, чарку согреться поднес да велел уснуть…

— Слух по городу не пошел бы. Гонца тотчас назад пошли, Миша. Да смотри сам проводи его за ворота, чтобы в городе слова ни с кем! А к царицынску воеводе писать, чтобы тотчас же повещал обо всем в Казань голове Лопатину… Да постой, — перебил сам себя боярин. — Я вместе с тобой в Приказну палату. Расспрашивать стану гонца… Эй, Митяйка!.. — громко позвал боярин.

Желтоволосый подросток в длинной рубахе, в коротких холщовых портах босиком вбежал в спальню.

— Живо давай одеваться!

— Иван Семеныч! — вслед за Митяйкой входя в спальню, плаксиво заговорила боярыня. — Неужто беда?..

— Ох, свет Маша! Язык-то — враг! Ты бы не стряла. Не женское дело! — одернул ее воевода. — Велела бы лучше птичницу Проньку лозой постегать, что павлины по саду гуляют! А в градски дела не липни!.. Да девки Аленка с Анюткой поутру шныряли чего-то украсть, дознайся!..

Митяйка хотел натягивать воеводе бахилы[6], присел перед ним. Иван Семенович досадливо дернул ногой, со злостью ткнул его пяткой в нос.

— Вишь, ноги не мытые, дура!