Степан Разин. Книга первая

Он даже сделал вид, что ничего не видел, не слышал, и продолжал разговор, словно Одоевский возразил ему мирно, по-дружески, с вежеством, с каким надлежало говорить двум вельможам, приставленным к управлению государством.

— Донские казаки, голубчик боярин Никита Иваныч, все беглая сволочь, и я за них не заступник, — душевно сказал царский любимец. — Ан в государстве уставлен для них уряд. Не можно нам тут в тюрьме их держать. Зимовая станица живет в Москве, как посольство иных земель. А кто же послов в тюрьму садит?!

— «Послы»! — вскинулся раздраженный Одоевский и беспокойно заковылял по горнице. — Коли послы, то пусть языками торга не метут!.. Твое дело, боярин, послы, а мое — всей державы сердце, Москву белокаменную блюсти от измены и смуты!..

— От того пуще смута, боярин, — собрав всю мягкость, настойчиво сказал гость. — Ну, мало ли спьяну бывает, боярин! Ведь сам ты помысли: мне столько с ними хлопот! Целой зимовой станицей скопились в Посольский приказ. А там у меня послы, иноземцы всяких земель, купцы. А казаки кричат, что на Дон отпишут про твое своевольство, грозятся, что к государю мимо меня через Челобитный приказ доберутся, что я за послов не вступаюсь. Кричат: прежде думный дьяк ведал Посольским приказом, Алмаз Иванов, и всегда заступался. Таких обид, кричат, казакам не бывало… Ныне, кричат, молодой князь Одоевский сам лезет на Дон сыскивать беглых людей, казаков убивает, — а ты и молчи! От того, кричат, Разину, вору, прибыток, что князья лезут на Дон да своеволят!..

— Собачье племя! — выбранился Одоевский.

— Что же делать, боярин? Я их ведаю и получше, чем ты. На войне я их видел: грабители, воры! Кабы не их грабежи, то ливонский народ с охотою шел бы в подданство государю, — не любят ливонцы шведов, — а донские своим грабежом раздували в них злобу… Государству от казаков только срам. Удельных князей не стало, а донской атаман — как удельный князь… Вечевщик… Да все же, Никита Иваныч, ты казаков отпусти. Еще воеводы не сели на Дон, и мы с тобой не хозяева. Да и рыскать в донской земле нашим детям не стать, от того возмущенье и ропот.

Одоевский понял, что если дойдет до царя об «усердии» Феди, то в нынешний трудный год может стрястись беда. Но он уж не мог одолеть охватившего его упрямства.

— Сказал — не отдам! Не от-дам! Не от-да-ам!!! — снова взвизгнул Одоевский, выводя из себя гостя.

— Батюшка, ку-уша-ать! — прозвучал в это время нежный, серебряный голосок Марфиньки. — Кушать готово!..

Одоевский вдруг спохватился, что дал себе лишнюю волю…

— Вот, вишь, до чего доводят нашего брата приказны дела! — в некотором даже смущенье сказал он. — Не обессудь, боярин Афанасий Лаврентьевич! Ведь чуть я с тобой не поспорил. И верно, что спьяну болтали они на торгу. Ты тех двоих казаков возьми. Я утре с подьячим к тебе их в Посольский пошлю, от греха. — Одоевский повернулся к двери. — Идем, стрекозина сестрица, идем! — с веселым оживлением откликнулся он.

И Афанасий Лаврентьевич сделал вид, что весь разговор шел только о двух казаках, а никакого третьего человека, который тоже имел донские права, не было и в помине…

Старуха сказалась, что ей неможется выйти. Одоевский знал, что она гордится перед простым дворянином, который стал выше бояр. Приказал позвать дочерей. Девицы вошли, засмущались, словно не знали, что в доме чужой. Афанасий Лаврентьевич развеселился.

— Не стыдитесь, боярышни, — я чуть помоложе вашего батюшки, в отцы вам почти что гожусь.

«Молодится не зря!» — подумал довольный Одоевский, зная, что царский любимец, может быть, даже его постарше. Князь Никита снова залюбовался своими дочками, велел им садиться. Знал, что привычны: в доме Голицыных, где им довелось погостить, все садятся к столу…

— Ты старшая, Марфинька, послужи за хозяйку, — сказал отец.

— Вина пригубь, поднеси по обычаю гостю! — подхватил Афанасий Лаврентьевич.

— Мы мыслили, ты старинный обычай забыл! — усмехнулся Одоевский. — Все в посольствах, все с иноземцами!

— От доброго в старине пошто отставать! — возразил с оживлением гость.

Хозяин захохотал.

— Поднеси по обычаю, Марфинька.

Марфинька вспыхнула, но встала, покорная повеленью отца, пригубила чашку вина, поднесла гостю. Опустив чуть косящие глазки, с той же скромной покорностью подставила щеку для поцелуя, поежилась от щекотки душистой бородой и усами.

— Так и спился бы, аки пьяница! — пошутил гость.

Обе девушки прыснули в широкие рукава, смутились своим озорством и смелостью и оттого совсем уже не могли удержаться…

Гость и хозяин расхохотались, глядя на свежие, хорошенькие заалевшиеся личики, и туча, лежавшая на обоих боярах, вмиг разошлась…

Стоит ли ссоры между боярами какой-то там беглый мужик, которого князь Никита предпочитал запороть насмерть, чем уступить ему и отпустить в донские станицы… Доведись, приключился бы тот же случай с Афанасием Лаврентьевичем, — разве он отпустил бы кого-нибудь из своих мужиков! Разве не было б это посрамлением боярского звания?! Ну, те двое, казаки зимовой станицы, — иное дело. А боярский холоп есть холоп!..