Степан Разин

А в церкви кончился молебен. Все, уставшие и голодные, шаркая ногами, выходили на паперть. Гриша, все в одной рубахе и босой, одних ласково приветствовал, на других хмурился и плевался. Захар Орлик, старый слуга Матвеева, глядя на своих боярынь ласковыми, собачьими глазами, заботливо усадил их в возок. Наташа ничего не видела и не слышала. Она видела, почувствовала то впечатление, которое произвела на государя. Конечно, он вдвое старше ее, этот обложившийся жирком человек, и не о таком суженом мечтала она бессонными ночами, но с другой стороны, ведь это Великий Государь, Царь и Великий Князь всея Русии, Великия и Малыя и Белыя, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский…

– Да что ты, Наталья?.. Или в церкви угорела? – удивленно обернулась к ней Евдокия Семеновна. – Что ей ни говори, она хоть бы слово тебе!..

– Прости меня, родимая… – спохватилась Наташа. – Задумалась я…

– Я говорю: придется нам обедать, пожалуй, одним, без Артамон Сергеича. Сохрани Бог, не случилось бы чего с государыней…

…Великий Государь, Царь и Великий князь всея Русии, Великия и Малыя и Белыя, Царь Казанский, Царь Астраханский, Царь Сибирский и прочая, и прочая, и прочая – ужас, голова кружится!..

Артамон Сергеевич заехал домой переодеться. Попутно он заглянул в Азбуковник, словарь слов непонятных, нерусских. Но никакой катапетазмы там не было. Катапульт был, катастрофа, катаплазма были, а катапетазмы нету… Ох, уж эти киевляне!.. Он сел торопливо в возок и приказал везти себя во дворец.

Вечером, в сумерки, могучие, редкие, унылые, поплыли над городом звуки колокола Ивана Великого: то была весть народу о преставлении великой государыни Марьи Ильинишны…

XVIII. Христоименитое тишайшее царство московское

У стрельцов сразу возникло затруднение: куда именно вести Тренку? Можно было вести его во дворец Казанский, который ведал делами царства Казанского и Астраханского, можно было вести его в Приказ Посольский, который ведал сношениями с Доном, можно было вести его в Приказ Разбойный, который чинил суд и расправу над разбойниками и татями, но было воскресенье и все эти приказы были заперты. Оставалась только сыскная изба при Земском Приказе, которая была открыта и в воскресенье. Туда по распоряжению стрелецкого головы и был направлен Тренка Замарай.

Перед крыльцом сыскной избы стояли, позванивая кандалами, иззябшие синие колодники с запуганными глазами. Тренка трусил все более и более и уже начал решительно сомневаться, так ли он поступил, как следовало. Стрельцы вкратце сказали какому-то желтому, высохшему приказному, в чем дело. Тот слушал и с явным недоверием и даже неодобрением поглядывал на Тренку. Это неодобрение относилось к неудачной и глупой попытке Тренки обмануть приказного, государеву слугу, такими вздорными побасками. И так как дело было уже известно самому великому государю, то желтый приказный, чтобы показать свое усердие, деловито скрылся куда-то и, скоро вернувшись, приказал стрельцам вести арестованного в допросную палату, где о нем напишут «сказку», то есть составят акт.

Допросная изба представляла собой большой покой с запыленными окнами, забранными чугунными решетками и затканными косматой паутиной. В глубине, за большим столом, сидел седой дьяк, похожий на Миколая Угодника. Пред ним лежали бумаги, Уложение в кожаном переплете с медными застежками и том «Новоуказанных статей», уже распухшее дополнение к Уложению. Слева и справа от дьяка за отдельными столами что-то строчили приказные… Снова с полным недоверием выслушали стрельцов, которые привели Тренку. И на минуту возникло недоразумение: кто он, преступник или не преступник? И дьяк решил: преступник, ибо с ворами на Низу все же путался, а кроме того, осмелился и докучать великому государю. И перед допросом приказал дьяк привести Тренку к крестному целованию и как несомненного преступника, и как бы свидетеля по делу о низовых ворах.

Крестное целование происходило тут же, в присутствии дьяка, похожего на Миколая Угодника, желтого приказного и попа, сухощепого, с колючими глазами, – все, что жило и кормилось около приказов, носило на себе эту печать черствости, чего-то мертвенного. И Тренка, совсем запуганный, посиневшими губами, путаясь, повторял за колючим попом страшные клятвы.

– А теперь целуй крест… – строго сказал поп, подставляя ему образ с изображением креста.

Сотворив земной поклон, Тренка поцеловал икону.

– Да ты не хитри!.. – крикнул сердито на него поп. – Ишь, ткнул носом в пустое место-то… Тоже народ!.. Ты не носом целуй, а губами, и не в пустое место, а в самый хрест…

Поцеловать в пустое место или только сделать вид, что целуешь, значило сделать крестное целование недействительным, то есть объегорить приказных, и потому жесткий поп, живший от приказа, зорко следил всегда, чтобы подвохов таких не было, чтобы все шло, как полагается, а не каким-нибудь обманным обычаем.