Степан Разин

Рассылал он во все стороны и небольшие отряды. Но, в сущности, не было нужды ни в грамотах атамановых, ни в его отрядах: сухая солома загоралась сама собой, от деревни к деревне, от города к городу, от области к области. Город Корсунь был взят без выстрела, так как все служилые люди заблаговременно бежали в Симбирск: приехали два казака, объявили город занятым и устроили круг, который и вынес немедленно смертный приговор единственному уцелевшему подьячему и стрелецкому голов. Из Корсуни казаки отправились – уже вдесятером – в Саранск, где еще до их появления воевода был убит жителями, которые и встретили казаков с распростертыми объятиями. Из Саранска отряд – уже в сто человек – двинулся на Пензу, городок, совсем недавно выстроенный на Симбирской Черте. Там тоже всех, кого нужно, уже перебили. В Пензе с этим отрядом соединилось шестьсот человек конницы, которая подошла степью от Саратова. Из Пензы казаки – уже в числе девятисот – двинулись на Верхней и Нижней Ломов, а оттуда на Керенск, потом на Шацк, где вдруг напоролись на московское войско князя Ю.А. Долгорукого и были разбиты.

Казаки отступили было к Ломову и хотели, свернувшись на Симбирск, соединиться опять со Степаном, но ломовцы настояли на новом наступлении: мы-де под Шацкой всеми головами пойдем!.. Опять казаки понесли тяжелое поражение. Но это только подлило масла в огонь народного восстания, и озлобленные мужики, холопы и беглые солдаты стекались под казацкие знамена со всех сторон, да и градские жители от них нисколько не отставали: о ту пору город по всему складу своей жизни, по понятиям и даже по занятиям жителей очень близко подходил если не к деревне, то к большому селу и говорил с деревенским людом на одном языке.

Так же бушевало море народное и на севере от Симбирска, вверх по Волге, где казаки, стрельцы, работные люди и мужики – в особенности дворцовых сел, то есть крепостные самого царя, – соперничали в отчаянности с огромными ополчениями мордвы, черемисы и чюваши. Иногда во главе этих отрядов стояли сельские попы. Инородцы были вооружены только луками, рогатинами, топорами да косами и, конечно, разбегались при первом столкновении с правительственными войсками, но разбегались только для того, чтобы в глубине дремучих лесов снова собраться в большие отряды и зорить и поджигать вокруг дворишки и животишки всех своих врагов. Вообще край этот далеко еще не был замирен. Воеводы и приказные, пользуясь темнотой народа, драли его неимоверно, а батюшки насильно крестили «язычников» в веру истинную. Напрасно приказывала осторожная Москва воеводам накрепко, чтобы они черемисы и чюваши не обидели и посулов и поминков с них не имали и насильств им не чинили, а держались бы ласки и привета и береженья, напрасно – в то же время – рекомендовалось местному начальству, чтобы черемисы и чюваши измены не завели и дурна какого не учинили, лутчих людей из них имати в аманаты (заложники) и держати их в городе, – ничто не помогало: приказные и батюшки держали край в состоянии белого каления. Бедные дикари смотрели на них с ужасом, и, когда раз на торгу одна попадья, возмущенная ценой, которую просил с нее за что-то чувашин, воскликнула: «Да что ты? Побойся Бога-то!..», чувашин вполне резонно ответил: «А чего Его бояться? Он не писарь…»

Еще при Василии Шуйском «мордва, и бортники, и боярские холопи, и крестьяне, собравшись, приидоша на Нижней город, осадиша его и многие пакости деяху». В 1639 г. сбор ямских денег дотла раззорил мордву и все племя Терюхан, и значительная часть Ердзян, забрав свой скот и рухлядь, рассыпалась со своими кереметями по дремучим лесам. И было замечено, что при всех многочисленных восстаниях этих повстанцы обязательно прежде всего сквернили православные церкви: такую любовь сумели внушить к себе батюшки-просветители!..

И горели леса дремучие, бескрайные буйными огнями народного гнева, и лилась кровь, и как ни слабы были все эти повстанческие отряды в военном отношении, князю Ю.А. Долгорукому – его ставка была в Арзамасе – было не легко бороться с ними, во-первых, благодаря их многочисленности и неуловимости, а во-вторых, благодаря тому, что в своей оценке московской силы ратной князь оказался более прав, чем сам того хотел. Блестящий и такой, казалось, воодушевленный парад пред светлыми очами государевыми под Серебряным Бором не совсем оправдал те надежды, которые он было вызвал. Из своей ставки князь сумрачно доносил в Москву, что очень многие дворяне и люди служивые не явились к исполнению долга на свои места:

«У нас малолюдно, – писал суровый воевода, – стольников объявилось в естях 96, в нетях – 92, стряпчих в естях – 95, а в нетях – 212, дворян московских в естях – 108, а в нетях – 279, жильцов в естях – 291, а в нетях – 1508». Даже угрозы царя в указе особом, что те, которые не поедут и учнут жить в домёх своих, будут лишены поместий и вотчин, видимо, не очень подействовали…

И, чтобы расшевелить беспечную Москву, ратный воевода вместе с этим донесением посылал туда целый мешок воровских прелестных писем…