Степан Кольчугин. Книга первая

Девочка, привлеченная блеском жести, высвободила руки и потянулась к банке.

— Цаца? — спросил запальщик.

Маленькие пальцы — ногти на них были как чешуйки у самой мелкой рыбешки, — схватили банку.

— Что, Надька, годится? — спросил запальщик у дочери.

Он поднял ее вверх. Рукава рубахи спустились к локтям, обнажив крепкие, в синих вздутых жилах руки. Запальщик пристально смотрел на девочку.

— Что, Надька, годится? — повторил он.

И, глядя на него, Степка чувствовал, что все происходившее в мире, вокруг, не прекрасная увлекательная игра, а нечто огромное, непонятное и важное, как та ночь, когда мать, вернувшись из тюрьмы, плакала и обнимала его.

— Вот так ей и скажешь, что годится, — сказал запальщик и вдруг спросил: — Я тебя в шахте не видел?

— У деда.

— Верно. Надька, — сказал запальщик, — помнишь, на складе мы его видели?

Степке очень хотелось узнать, для чего послужат жестяные коробки, но он не спросил об этом. Наверно, запальщик ответил бы: «Чтоб ты спрашивал», или «Для конфет», или еще какую-нибудь ерунду. Возвращаясь домой, мальчик все думал о жестяных банках и о запальщике. И, странное дело, его больше не огорчало, что запальщик жил как все рабочие, а не бегал ночью по степи.

На следующий день, выйдя из мастерской, Степка увидел человека, быстро шедшего в сторону их дома. На плече он держал какой-то большой блестящий предмет; каждый раз, когда человек поворачивался, над его головой вспыхивало яркое сияние. Сперва Степка подумал, не стекольщик ли это. Он иногда заходил к Марфе Сергеевне зачеканить в резце алмаз.

Человек подошел ближе, и Степка разглядел на его плечах листы белой жести.

— Романенко Марфа тут, что ли? — спросил он.

Листы на его плече извивались и тихонько постреливали. Он внес жесть в мастерскую и сбросил ее с громом и скрежетом на пол. Даже не закурив, он повернулся и вышел из мастерской.

— Эх ты, красота моя, — говорила Марфа Сергеевна, рассматривая жесть. — Товар какой — первый сорт! Двадцать чайников из этой жести сделать можно.

Несколько дней шла горячая работа. У Степки от ножниц, которыми он резал жесть, сделались болячки на пальцах. Вонь от кислоты стояла страшная; мальчик все время чихал и кашлял.

— Ничего, ничего, — говорила Марфа, — пострадай, медаль из картошки тебе вырежу.

За коробками пришел тот же парень.

— Не надорвешься? — спросила Марфа.

— Наверно, — сказал парень и, вскинув одной рукой мешок на плечи, пошел в сторону старого рабочего поселка.

Степка дул себе на руку — волдырь между пальцами лопнул, и рука сильно болела. Да, это была работа! После нее болела спина, ломило плечи, от дыма кислоты воспалились глаза и сладкая слюна заливала рот. Даже веселая Марфа Сергеевна часто раздражалась, когда они делали эти жестянки. Несколько раз она отбирала у Степки ножницы и ворчала:

— Ты что, гребешок вырезываешь? Режь честно, по-прямому, это тебе не Матрешкина кастрюля.

Ночью Степка проснулся. Из темноты раздавались негромкие голоса.

— Вот увидишь, — говорила мать, — пропадешь ты через этих людей…

— Ну и что ж, — тихо сказала Марфа. — Чего мне жалеть? Все равно я старая, мой срок и так скоро выйдет. Это тебе беречься, ты еще замуж за молодого пойдешь…

— Что ты, — сказала мать, — я и так не знаю, как сердце у меня выдержало двоих схоронить.

— А ты не ходи за мастерового.

— Ну тебя, — сказала мать.

— Подумаешь, — сказала Марфа. — С четырьмя детьми, бывает, вдов берут.

— Ну тебя, — снова сказала мать.

— Нет, правда, — проговорила Марфа и тихонько рассмеялась. — Вот говорят: старуха, старик. Это враки все. Голова седая, а сердце молодое. Пахариха рассказывала, как мужа приговаривала. Дала ей цыганка пузырек с водой, а в воде этой волосы, зубы накрошены, ногти нарезаны и такое — сказать нельзя. Выпил Пахарь, лег спать, а с утра, как собака, за ней ходит: «Дарьюшка, Дарьюшка», — и так ее и этак. А то все: «Уйди от меня, поганая, не касайся меня». А ей ведь, сама знаешь, годов пятьдесят, страшная. И вот, говорит, такая ей радость, словно девочка ходит, ничего не надо на свете больше. Ольга, ты не спишь? Видишь, чего старухи делают!

— Ну и дура, — сказала мать. — Я бы таких женщин в тюрьму сажала. В заводе тоже рассказывали, гречка одна, старуха, полюбовника к себе приворожила, так он у докторов лечился, не мог от нее отстать. Прямо в тюрьму вот таких, как ее или Нюшку.

— За что же в тюрьму, — рассмеялась Марфа, — если у нее сердце молодое?

Степка обычно слушал разговоры женщин с большим интересом, но сейчас он даже начал ворочаться от нетерпения. Ему хотелось, чтобы они заговорили о боевой дружине, запальщике, о таинственных жестяных банках, забастовках. Но он так и уснул, не дождавшись интересного разговора.

На следующее утро Марфа сказал Степке:

— Можешь гулять сегодня, я в город пойду, на базар.