Степан Кольчугин. Книга первая

Дом, в котором поселилась Ольга с семьей, состоял из одной низкой, но просторной комнаты, потолок и стены ее были глиняные. Когда-то хозяин хотел обнести дом забором — поставил ворота, но затем, видно, раздумал, и дом стоял на пустыре, открытый со всех сторон, а впереди возвышались запертые ворота, украшенные не то лошадью, не то петушком.

Хозяева жили в комнате вместе с квартирантами. Детей у них не было. Старик хозяин когда-то работал проходчиком шахт и застудил себе ноги. Теперь он работать уже не мог; весь год носил валенки таких больших размеров, что Степка свободно всаживал в валенок голову.

Старик часто выпивал и, напившись, улыбался, точно думал об очень приятных, ему одному известных вещах. А если выпивал он покрепче, то подходил к воротам и, переступая с ноги на ногу, словно старый довольный кот, мнущий лапами платок, начинал протяжно петь:

За Сибирью солнце всходит, хлопцы, не зевайте
Да на меня, Платошку Романенку, всю надею майте…

Дом держался на его жене Марфе, женщине большой и широкой. Она была мастерица, сильная, ловкая, веселая, любительница выпить и погулять. Раньше она работала в механическом, делала самую хитрую токарную работу, но ей как бабе платили очень мало, немногим больше, чем мальчикам-ученикам; она рассердилась и ушла с завода. Теперь у нее была своя мастерская в сарае, и она бралась за любую работу: лудила самовары, паяла кастрюли, чинила часы. Она умела и по столярному: выпиливала рамки для зеркал, крыла лаком мебель в городе. Иногда она ходила по домам чистить дымоходы, а если нужно было кому сложить печь, то она могла и печь сложить.

Степка слышал о Марфе еще на старой квартире. Бабы жаловались, что в казенных балаганах приходилось класть в печь по два пуда дров и хлеб всходит плохо, сырой и тяжелый; а в Марфиных печах дров шло вдвое меньше, а хлебы всходили высокие, «легкие, как бумага», говорили бабы.

Обе семьи подружились быстро и легко. На второй день Яков выпивал со стариком, и тот, обнимая его за шею, говорил:

— Яша, душа человек, ты мне как сын родной!

А Яков судорожно жал ему руку и отвечал:

— Верь мне, отец. Я тебя одно прошу — верь мне.

Получилось само собой, что обед начали варить общий, и бабка, раньше строго помнившая свои чугуны и кастрюли, спуталась и уже не разбирала, чье ведро, секач или веревка идут в ход.

После смерти сына старуха по ночам почти не спала, все молилась богу, просила смерти. На нее часто находила забывчивость, равнодушие к земным делам, и на новой квартире она не устраивалась по-своему, а принимала все, как есть. У нее было чувство человека, доживающего в доме последние часы: вещи уже уложены, скоро заскрипят ворота, заржут лошади; оглянется человек в последний раз на стены, в которых прожита такая каторжная и все же милая жизнь, перекрестится, вздохнет тяжело и уйдет навеки в ночь, метель. И нет охоты собравшемуся в дорогу человеку заниматься прежними своими делами; разве, ходя по комнате, смахнет он по привычке пыль со стола или пихнет йогой старую тряпку в угол.

Только к безногому Якову бабка чувствовала исступленную любовь и, накладывая латы на его штаны, плакала о том, что он — кровь ее — останется на свете калекой и сиротой.

Гибель дяди Василия потрясла Степку с неожиданной силой. Через смерть дяди Василия он понял смерть отца. Эти два человека: черный, лохматый, как цыган, отец, голубоглазый, светлый Гомонов — оба громадные, могучие — умерли! Значит, смерть приходит за всеми. Степка ходил два раза с бабкой в церковь, но ничего не узнал. Однажды зимним утром, когда было еще темно, он вышел из дому и пошел в сторону кладбища. Степь, притаившись, смотрела на него, испуганно пялились с неба звёзды. Вот, думалось им, мальчик в черном картузе узнает сейчас все, что не знает ни один человек. Волнение звезд передалось земле. Быстро пробежал ветер, зашептал в кустарнике, и ужаснувшийся кустарник начал биться, стучать ветвями. За первым порывом ветра побежал второй, широкий и сильный, и вся степь задымилась. Степка перелез через кладбищенский забор, пошел между крестов, украшенных пухлыми снеговыми эполетами. На кладбище было совсем тихо, и казалось, что ветер, не успев задержать Степку, бегал вдоль забора, не зная, как вернуть его. Страшно не было, только очень громко билось сердце. Вот из-за деревьев выйдут отец и дядя Василий, поведут его… Потом он ходил в сумраке и тишине рассвета среди крестов, под которыми спали делатели чугуна и стали, ковачи славного металла, чья жизнь прошла в труде, среди дыма и пламени. Но тайна смерти не открылась Степке. Когда взошло солнце, верхушки деревьев вспыхнули все сразу, потом ослепительно загорелись нижние ветви деревьев, и внезапно показалось, что остро и радостно вскрикнул кто-то. Засияли кресты, и громадный ком света рассыпался по снегу миллионами фиолетовых, красных и зеленых искр. Раздался вопль галок, стая воробьев, гудя, нырнула в снег, подымая светящийся дым.

Жизнь складывалась в эту зиму невесело.