Степан Кольчугин. Книга первая

Проговорив это, он поглядел на свои руки и, подняв глаза на иконы, вздохнул.

— Зачем зря говорить, — сказала мать и погладила Степку по плечу, — никогда он вором не будет, учи его или не учи, он у меня парень честный.

— Да, такой честный — дальше некуда. Ты его спроси, на какие он деньги конфеты сегодня покупал, — рассмеялась бабка.

— Конфеты? — спросила мать и повернулась к Степке. — Ты где конфеты достал?

Степка смотрит на притихшую Лидку, она прикрывает рукой то место живота, где лежат съеденные конфеты.

Степка совершенно неожиданно отвечает:

— Украл.

Бабка во время разговора ела кашу, пихая ее в рот пальцами, похожая на жадное, неопрятное животное.

— Утешеньице! — сказала она.

— У кого украл? — совсем тихо спрашивает мать.

Степке хочется сказать, что мать ведь истратила всю его получку, он ведь не укорял ее за это, но он чувствует, что этого говорить нельзя, и отвечает:

— Из тех денег, что ты на хлеб оставила.

Бабка всплескивает руками и хохочет:

— Вот, вот, учить его, каторжанина, а он уже ученый!

— Молчи, старая, — говорит мать и ловит Степку за ухо.

Степка, вырвавшись, убегает из комнаты. Он зол на бабку — довела-таки, старая чертовка!

Степка пошел в дальний угол коридора и вынул из кармана камень. Хорошо бы показать этот камень деду с динамитного склада. Пожалуй, без матери лучше было. Пашка и тот боялся, когда Степка приходил из шахты. А теперь что? Правда, дядя Вася очень хороший человек: когда нужно вбить кривой гвоздь, он не распрямляет его молотком, а разгибает между пальцами, точно церковную свечку. Эх, была бы у Степки такая сила! А дядя Василий всех робеет. Афанасий Кузьмич как-то сказал ему: «Ты, Гомонов, не человек, а овца. Кабы все такие были, Густав Иванович себе по три дома на день бы строить стал». — «Что ж, господь с ним», — ответил дядя Василий. Вот отец! Его боялся весь двор. Бывало скажет: «Эй, тише вы там!» — и сразу у тети Нюши такая тишина, точно не люди, а мыши у нее гуляют и пьют водку.

Интересно было бы напоить водкой мыша: в лапах у него маленькая гармонь, он ходит пошатываясь и поет песни — «Разлуку» или эту, что пел солдат, пахаревский племянник: «Отправляют на Дальний Восток». Эх, вот он погулял, когда получка была! Вот это погулял!

Посидев в коридоре, Степка выходит во двор. Дождь, темень, холод. Вернуться, что ли? Мать спит, дядя Василий сидит за столом, подперев голову руками, и смотрит в потолок. Он подзывает Степку и, гладя его по голове громадной, но очень легкой рукой, шепотом спрашивает:

— Что, досталось сегодня? — и глазами указывает на спящую мать. — Ничего, ничего, ты не скорби. Главное, ты мать уважай, что ни скажет — выполняй. Ругать будет — молчи.

— Это бабка набрехала.

— Ничего, ничего, — говорит дядя Василий.

Ночью Степка шепчется с Лидкой. Почему-то Лида, обычно молчащая целые дни, ночью говорит быстро и оживленно. Степка рассказывает про рабочего, которому оторвало голову канатом: тело вывезли на-гора, а голову найти не смогли, и она прыгает, как блоха, по заброшенным забоям и кусает шахтеров. Потом он рассказывает о старике с динамитного склада: «Почти святой, — говорит он, — кругом головы светится».

— Я не смогу за тебя замуж пойти, — вдруг говорит Лидка, — я в монастырь поступлю, а монашкам нельзя жениться.

Степка сердится. Пусть. Он ей назло поженится с пахаревской дочкой. Приедет с ней в монастырь: «Где тут монашка Лидка?» Вот где ее обида возьмет.

— Смотри, Лидка, — говорит он.

Но она отвечает тихим голосом:

— Не-е-т.

— Ну и черт с тобой, — угрожает Степка, — подумаешь тоже.

Как-то вечером раздался сильный стук в дверь.

— Входите! Войди! — закричала бабка и прибавила: — Чтоб тебя дети так на старости стукали.

Дверь открылась, и в комнату вкатился обрубленный, совершенно квадратный человек. Человек был весь мокрый от дождя, его руки по самые локти были облеплены грязью, темная щетина росла на щеках и придавала ему какой-то зловещий, суровый вид. Он казался живым черным пнем, настолько он был короток, широк, темен, и только на груди под распахнувшейся телогрейкой весело и задорно блестела серебряная медаль на измятой георгиевской ленте.

Обрубленный человек, точно ослепленный видом старухи, поднес к лицу руку в громадной кожаной перчатке, проговорил:

— Здравствуйте, вот я и приехал, — и всхлипнул высоким рыдающим голосом. — Приехал, — сказал он, похлопав по обрубкам ног, зашитых в кожаные штаны.

Бабка охнула, взмахнула руками и повалилась на пол.

Обрубленный человек шарахнулся к ней, закричал внезапно, может быть впервые поняв, что с ним произошло:

— Обе, мамаша, по коленный сустав, обе!

— Яша!.. Сынок!.. Яша!.. Глаза б мои лопнули… Жив… Яша… Лучше бы я померла, чем дождалась тебя видеть… — выкрикивала бабка.

Степка, глядя на них, начал жалобно сопеть. И только Лида, точно взрослая, мудрая женщина, уговаривала:

— Бабушка, встаньте! Бабушка, бог с вами…

Яков, всхлипывая и бормоча, снял с плеч мешок. Руки его дрожали, лицо все время кривилось. Он ползал по полу, шуршал, скрипел песком и камешками, приклеившимися к его кожаному заду.