Степан Халтурин

«Богатое, деятельное воображение, — писал С. М. Степняк-Кравчинский, — было основой его характера. Каждый факт или событие сильно отражались на нем, рождая вихрь мыслей и чувств, возбуждая его фантазию, которая сейчас же создавала ряд планов и проектов… Жгучесть его энергии, энтузиазма и оптимистической веры была заразительна, непреодолима. Вечер, проведенный в обществе этого рабочего, прямо освежал душу»^{46}.

Все современники отмечают большую начитанность Халтурина. Пристрастившись к чтению еще с детства, особенно в годы учения в Орлове и Вятке, он, попав в Петербург, использовал все возможности для пополнения своего образования.

Плеханов вспоминал, что Халтурин читал гораздо серьезнее, чем огромное большинство известных ему тогда революционеров-практиков из интеллигенции^{47}, что вызывало уважение к нему. Надо, впрочем, отметить, что среди заводских рабочих Петербурга было много страстных любителей чтения.

Халтурин же отличался от многих книголюбов тем, что умел читать как умеют немногие. Чтение было у него неразрывно связано с главным его делом. Это отмечает и Кравчинский: «Он нисколько не интересовался теоретическими абстракциями, подобно многим другим рабочим, которые любят погружаться в исследование „начала всех начал“, и посмеивался над своим другом плавильщиком Иваном Е., корпевшим несколько месяцев над „Основными началами“ Спенсера в тщетной надежде найти там разрешение вопроса о существовании бога, бессмертии души и т. п… Он со страстью отдался изучению живых вопросов общественного устройства, так что став к двадцати пяти годам (к 20-ти годам. — Ю. П.) настоящим революционным деятелем, он мало чем уступал в знании исторических и социальных наук студенту-социалисту, а некоторых из них несомненно превосходил»^{48}.

Изучение общественных наук для Халтурина было связано с главным, коренным вопросом о развивающемся рабочем движении в России, его нуждами и задачами. «О чем бы ни читал он, — писал Плеханов, — об английских ли рабочих союзах, о Великой ли революции, или о современном социалистическом движении, эти нужды и задачи никогда не уходили из его поля зрения»^{49}

Характерной чертой Халтурина была его сосредоточенность на волновавшем его в данное время вопросе и настойчивость в его решении. Это признавал даже Лев Тихомиров, далекий от переоценки личности Халтурина: «Характер у Халтурина — „Степана“, как его называли среди рабочих, — был до крайности упорный, настойчивый. Раз за что-нибудь взявшись, он не отступал ни перед какими трудностями»^{50}

Халтурина глубоко интересовала история западноевропейских революций, современные ему общественные отношения, прежде всего рабочее движение, которое в Англии, Франции, Германии и некоторых других странах Запада под влиянием Маркса, Энгельса и их последователей стало в годы деятельности Халтурина важнейшим фактором общественно-политической жизни этих стран.

Целиком поглотивший Халтурина интерес к рабочей жизни столицы, к рабочему движению вообще, естественно, обострял его внимание к западноевропейскому рабочему движению. Связи с лавристами, которые в отличие от единомышленников Плеханова — бакунистов знакомили передовых рабочих с западноевропейским, особенно немецким, рабочим движением, а с другой стороны, неоднократные поездки Обнорского и других близких Степану товарищей рабочих за границу усиливали его интерес к международному рабочему движению.

Народный трибун, он не любил многословия. На занятиях и собраниях кружков он говорил редко и неохотно. Иностранных слов, которыми любили иногда щегольнуть другие рабочие — участники кружков, он почти никогда не употреблял. Речь его была горячей, толковой и убедительной.

Обычно Халтурин выступал, когда обсуждение какого-либо вопроса велось не предметно или когда ораторы уклонялись в сторону от главного содержания спора. После его выступления обычно никто уже не выступал, оно было решающим и окончательным. На собраниях передовых рабочих были люди не менее его образованные, развитые, способные, старше его по возрасту. И тем не менее авторитет Халтурина был очень высок.

«Тайна огромного влияния, своего рода диктатуры, Степана, — вспоминал Плеханов, — заключалась в неутомимом внимании его ко всякому делу. Еще задолго до сходки он переговорит со всеми, ознакомится с общим настроением, обдумает вопрос со всех сторон и потому, естественно, оказывается наилучше подготовленным. Он выражал общее настроение»^{51}.

По свидетельству Стенняка-Кравчинского, Степан не обладал особым даром речи, он говорил лишь более плавно, чем обыкновенный столичный рабочий. «Но его обширные знания рабочей среды придавали его простым, конкретным словам полную очевидность и чрезвычайную убедительность. Двумя-тремя фразами, не представлявшими, по-видимому, ничего особенного, он обращал рабочего, над которым тщетно работали интеллигенты с репутацией хороших диалектиков»^{52}.