Степан Эрьзя

— Все это женское дело. С одеждой возиться — тоже женское дело, а не мужское!

Она бесцеремонно вырвала у него тужурку и принялась выводить с нее пятна. То же проделала и с брюками. А Степан весь вечер сидел в исподнем и наблюдал, как она все это ловко и умело делает. Утром костюм уже висел на плечиках, аккуратно заштопанный и выглаженный. На прежних выставках в Милане и Венеции, где выставлялись работы Степана, он появлялся мельком, от случая к случаю. Здесь, на международной выставке в Ницце, начиная со дня открытия, он бывал регулярно.

Его скульптуры располагались в одном из светлых залов. Кстати, ему самому предоставили право расставить их, как он сочтет нужным. Такое право давалось далеко не каждому. Имя Эрьзи уже было известно. С этим не могли не считаться организаторы и устроители выставки. И когда она открылась и посетители заполнили ее залы, работы Степана оказались в числе тех, которые вызвали наибольший интерес. Сам он, незаметный и скромный, толкался среди праздно одетой публики, прислушиваясь к ее разноязыкому говору. Его длинные светлые волосы были растрепаны, ворот рубахи расстегнут, глаза горели необычным внутренним возбуждением. Разве мог он быть спокойным, видя, какое впечатление производят на зрителей трагический образ «Осужденного», символ человеческого страдания — «Тоска», глубокомысленный «Философ»! А этот его разгневанный, глупый и старый «Поп», судорожно сжимающий костлявыми пальцами распятие, прямо-таки притягивал к себе своей несколько неуклюжей и смешноватой фигурой. Степан специально поместил его рядом с «Осужденным». Ведь в конце концов этот злосчастный «Поп» — тоже результат посещений бутырской тюрьмы.

Вечером в первый же день выставки Степану сообщили, что «Поп» понравился мэру города Ниццы и он хочет купить его для муниципального музея.

На выставке Степан столкнулся с Бутовым и Алисовым. С ними была дама лет тридцати. Из-под маленькой малиновой шляпки выбивались темные волнистые волосы. Брови густые, черные, как у цыганки, но глаза светло-серые. Одета она была несколько крикливо — длинное платье из зеленого атласа и сиреневая накидка, что-то вроде короткой епанчи. В сутолоке Бутов и Алисов забыли ее представить, и она, выбрав момент, смущенно представилась сама, назвавшись Марией Моравской. Время приближалось к середине дня, и они все четверо отправились в ближайший ресторан. Но по дороге Степан вдруг остановился и хотел безо всяких объяснений повернуть обратно.

— Что с вами, Степан Дмитриевич, куда вы? — удивленно спросил Бутов.

— Может, вас не устраивает наша компания? — несколько обиженно заметил Алисов.

— Да что вы, компания вполне приличная.

— Так в чем же причина? — настаивал Бутов. — Почему не хотите идти с нами?

— Понимаете, у меня нет денег, — признался наконец Степан.

Алисов и Моравская расхохотались.

— Вот это мне нравится! — воскликнула Моравская. — Бросить друзей из-за такого пустяка. Может, думаете, мы все рассчитываем отобедать за ваш счет?

Она подхватила Степана под руку и потянула за собой.

— Не беспокойтесь, я сама буду платить за вас. Я давно хотела с вами познакомиться и все просила господина Алисова привести меня к вам. Но он не решался. По секрету скажу, он боится вас. Такое он мне про вас рассказывал...

По узенькому тротуару едва могли пройти два человека вряд. Поэтому Бутов и Алисов шли впереди, а они с Моравской позади, немного поотстав. Степана вообще-то никогда не интересовало, что о нем думают и говорят люди, но надо же было как-то поддерживать разговор с этой, как он решил про себя, болтливой дамой, поэтому и спросил:

— И что же он рассказывал?

— Всякое. И что вы нелюдим, угрюм и что не любите, когда у вас бывают посетители. Это правда?

— Не знаю. У меня мало кто бывает.

— Ну вот, вы сами не знаете, какой вы, а он знает. Не правда ли, странно? — продолжала она, ступая маленькими шажками и размахивая сиреневым зонтом, точно такого же цвета, как и ее короткая епанча. — А женщин вы любите?

Ее неожиданный вопрос привел Степана в замешательство. «Вот чертова баба, — подумал он. — Надо же спросить такое».

— По-моему, женщин не любят только кастраты.

От его прямого и несколько грубоватого ответа смуглые щеки Моравской покрылись густым румянцем. Степан заметил это и, улыбнувшись, решил про себя: «Так тебе и надо, в другой раз будешь знать, о чем спрашивать...»

За обедом они немного выпили вина, и Степан чуть захмелел. Утром он ушел без завтрака и сейчас ел мало. Волнение, связанное с выставкой, отбило у него всякий аппетит. Ему не сиделось здесь, за изысканно сервированным столом с этими людьми, случайно ставшими его друзьями, он торопился опять туда, в толчею, к своему «Осужденному», «Тоске», «Философу»...

После обеда Бутов и Алисов предпочли отправиться отдыхать, оставив Степана в обществе Моравской, которая изъявила желание снова вернуться на выставку, а ему так хотелось побыть среди людей одному... Боясь показаться грубым, он промолчал.