Степан Эрьзя

По окончании работы служанка-француженка вынесла им из кухни теплую воду, и они прямо здесь, у сарая, вымыли руки и лица. Степан достал из мешка с инструментом свое полотенце, оно, видно, и раньше было не очень-то чистым, но теперь, после соседства с железными предметами, имело весьма неприглядный вид. Утеревшись, он хотел сунуть его обратно в мешок, но служанка бесцеремонно вырвала полотенце у него из рук и унесла с собой.

— Правильно, догадливая девушка, — сказал Степан с усмешкой.

По дороге в ресторанчик Бутов, наконец, решился задать Степану вопрос, который вертелся у него на языке все время.

— Послушайте, Степан Дмитриевич, поскольку мы с вами теперь друзья, мне бы хотелось знать, каковы ваши политические убеждения?

Степан ответил не сразу и вовсе не потому, что не имел своих убеждений. Просто он над этим никогда не задумывался и, пожалуй, не смог бы так сразу, в нескольких словах, высказать свое отношение к политическим проблемам России. Обстановка, сложившаяся к тому времени на его родине, а он оставил ее всего лишь три года назад, была весьма сложной и запутанной. Люди, считающие себя мыслителями, и то шарахались в разные стороны, не разобравшись в ней. А он был всего лишь художником, так и не научившимся регулярно читать газеты. Его философия была предельно проста и в то же время по-человечески мудра: люди рождаются с равными правами на счастье. И не их вина, что несовершенное общество впоследствии разделяет их на классы обеспеченных и необеспеченных.

— Чего же вы молчите? — нетерпеливо сказал Бутов. — Мне это очень важно знать. От вашего ответа зависят наши дальнейшие отношения.

— А ежели я скажу, что у меня нет политических убеждений, то вы больше со мной не будете разговаривать? — спросил Степан, ухмыляясь в усы.

— Такого не может быть. У каждого должны быть убеждения, особенно у художника.

— А для чего они ему, убеждения? Знание анатомии и психологии для него, по-моему, важнее, — все с той же ухмылкой проговорил Степан.

Бутов даже остановился, внимательно взглянул на собеседника поверх очков своими близорукими глазами.

— Вы или смеетесь надо мной, или разыгрываете, — голос у него был раздраженный и картавил он еще больше.

Степан расхохотался.

— А ведь правда, вы перестали бы со мной разговаривать, скажи я вам, что убежденный монархист. Успокойтесь, наши с вами отношения к монархии совершенно одинаковы. Надеюсь, в этом мы с вами никогда не разойдемся.

— А в чем же можем разойтись? — спросил Бутов уже спокойным голосом.

— Но я не знаю ваших убеждений. По-моему, достаточно и того, что мы сходимся в главном, а прочее уже мелочь.

— Вы изумительный человек, Степан! Дайте я вас обниму! — воскликнул Бутов, снова останавливаясь.

В это время на набережной, как обычно в предвечерние часы, прогуливалось много отдыхающих, и они с удивлением оглядывались на двух странных субъектов, которые вдруг, казалось бы ни с того ни с сего, принялись обниматься...

6

Над портретом Элен Степан работал с увлечением. Уж очень понравилась ему эта непосредственная девушка с открытым русским лицом. Как не вязался весь ее внешний облик с тем, что она все время щебетала по-французски. Степану хотелось, чтобы она говорила с ним по-русски, но ей было весьма трудно изъясняться на языке родины. Она то и дело сбивалась и тут же переходила на французский. А Степан не понимал этого языка и, признаться, недолюбливал.

Элен появлялась в мастерской часов в десять утра, после уроков с Бутовым, и позировала часа два, а иногда и три. Обычно молчаливый и хмурый в обществе, при ней Степан прямо-таки преображался: болтал без умолку, рассказывал различные эпизоды из своей жизни. Элен охотно слушала его и задорно смеялась над каждой незначительной шуткой. Почти всякий раз она приносила с собой для него чашку ароматного кофе и мягкую булочку с долькой сливочного масла, и пока он все это не выпивал и не съедал прямо при ней, не садилась и не позволяла работать. Она знала, что он почти никогда не завтракает. По правде сказать, он не ходил бы и на обед, довольствуясь едой всухомятку, если бы не Бутов, который уводил его с собой в облюбованный ими ресторанчик. При этом, как только Бутов появлялся в дверях, Степан начинал недовольно ворчать, что ему мешают работать. Однако заботу со стороны Элен он воспринимал с умильной растроганностью и был весьма польщен ее вниманием.

Работа над портретом затягивалась. Не закончив как следует в мраморе, Степан принялся лепить головку Элен в глине, рассчитывая со временем отлить в гипсе. Элен не возражала, продолжая охотно позировать, лишь заметила, что мрамор все же лучше глины. Вот если бы он задумал ее портрет сделать из бронзы, тогда другое дело.

Степан усмехнулся.

— Даже для золотой скульптуры прежде делают оригинал из глины. Глина, милая Элен, классический материал.

— А мрамор? — возразила она.

— Мрамор я не очень люблю. Он требует много усилий, а в итоге получается вещь средней выразительности. Мрамор — материал, от которого скульптор всегда зависим. Вы когда-нибудь видели «Давида» Микеланджело?