Степан Эрьзя

— Я не хаю, а говорю, что он занимается не тем, чем следовало. К тому же, я сильно сомневаюсь в величии, которого человек достигает при жизни. Тут, пожалуй, в первую очередь ценятся другие качества, чем способности творить шедевры.

С этим Тинелли не мог не согласиться. За свою долгую жизнь, в большинстве своем проведенную вблизи сильных мира сего, он не раз сам бывал свидетелем того, каким образом возвеличивались одни и ниспровергались другие.

— Все равно, — настаивал он на своем, — Леонардо не относится к людям, умеющим завоевывать себе положение в обществе! Личное величие обычно и довольно-таки справедливо забывается потомками. Значение же Леонардо с каждым веком растет. Каждое новое поколение находит в нем идеал человеческого гения!..

У Степана не хватило ни духу, ни знаний, чтобы продолжить спор, и он замолчал, давая этим понять, что согласен с мнением друга...

Из Рима они проехали вдоль Тирренского побережья, на два дня останавливались в Пизе, побывали в Генуе, затем вернулись в Милан и в Лавено, не сумев выполнить и десятой части своей программы. Тинелли после Рима все время чувствовал себя неважно и в Лавено сразу слег в постель. Дорога, жара, непомерное употребление вина вконец измотали его старческий организм. Племянники и племянницы, откуда-то появившиеся тетушки, монахини окружили больного неусыпной заботой. Степана и близко не подпускали к нему. К счастью, он еще не знал, что в нем видят человека, приехавшего завладеть наследством Тинелли. Он ничего не понимал из тех слов и выражений, которыми честила его многочисленная родня друга...

4

Палаццо Тинелли был обращен фасадом к озеру. Его левый торец выходил на небольшую улочку, кончавшуюся широкой каменной лестницей почти у самой воды. Справа и сзади дома раскинулся довольно большой сад, обнесенный высокой чугунной изгородью. В глубине его, почти у обрыва, стоял небольшой домик, тот самый флигель, о котором когда-то Тинелли говорил в Москве, проча его Степану под мастерскую. В нем жил садовник с семьей. Одна из его дочерей работала у Тинелли в прислугах. Вначале Степан принимал ее за одну из племянниц, но, немного освоившись, узнал, кто эта стройная, всегда улыбающаяся при встречах девушка. Как-то столкнувшись с ней в одном из узеньких коридоров палаццо, он осмелился и ущипнул ее. Улыбка девушки сразу же перешла в звонкий серебристый смешок. В ответ она слегка ударила Степана по плечу. В тот же вечер он увидел ее в саду, в одной из отдаленных беседок, и подсел к ней... Так продолжалось несколько вечеров: они молча глядели друг на друга и улыбались. Степану это стало уже надоедать, и он хотел прекратить эти свидания, тем более что у него появилось дело. У стены монастыря, в грязной канаве, он нашел кусок мрамора: не то осколок надгробной плиты, не то еще что. Он очистил его как следует, вымыл и намеревался высечь из него голову глухонемой, которая время от времени забиралась к нему в лоджию.

Обычно мраморные вещи или вообще скульптуры из камня высекаются по уже готовой модели. Но Степан знал, что Микеланджело никогда не пользовался никакими моделями, считая их изготовку пустой тратой времени. Но ведь то Микеланджело — он всю жизнь провел среди камней, зная и понимая мрамор как собственную плоть,— а что получится у него, впервые взявшего в руки этот благородный камень.

Когда они были с Тинелли во Флоренции, он попросил его купить кой-какой инструмент для работы по камню и теперь у него было несколько троянок и шпунтов различных размеров, два молотка — большой и маленький. Этот инструмент Степан и пустил в ход. Работал он у себя в лоджии. Здесь же перед ним сидела и глухонемая девушка.

В одну из очередных встреч с дочерью садовника Степан неожиданно узнал от нее, что все в доме принимают его за сына Тинелли и сильно опасаются из-за наследства. С трудом понял он, что и сама девушка тоже так думает, надеясь в будущем, когда он сделается хозяином палаццо, стать его женой. Степан, как мог, объяснил ей, что он Тинелли всего лишь товарищ, друг, что они познакомились с ним в Москве, а до этого сроду не виделись.

На следующий день утром он все же прорвался в комнату больного, решив объясниться с ним по этому поводу и успокоить его родню. Тинелли выглядел очень плохо, щеки впали, глаза ушли глубоко в глазницы, кожа на лице приобрела серовато-желтый оттенок. Он все время покашливал. Когда Степан сообщил ему о том, что узнал от дочери садовника, Тинелли улыбнулся, откинув маленькую голову с белой лысиной на подушки, и сказал:

— Знаешь что, ты молчи, не отрицай, пусть они считают, что ты мой сын. Они тогда лучше будут ухаживать за мной.

— А меня будут ненавидеть, — заметил Степан. — Для чего мне все это надо?

Тинелли пожал ему руку своей мягкой и теплой с желтоватыми пятнами на коже.

— Я тебе действительно оставлю наследство, — проговорил он тихим голосом. — Только это не скоро, я еще поживу. Мы с тобой еще не объездили всю Италию...

Он помолчал немного и хотел еще что-то сказать, но Степан остановил его, видя, что Тинелли очень устал.