Степь

Наконец cквозь стекло я увидела фигуру отца. Он торопливо шел по тропинке между сугробами. Его походка, как и всегда, была неуклюжей. Он сел на водительское кресло и между сиденьем и коробкой передач положил что-то черное. Я присмотрелась и разглядела тяжелый обрез с деревянной рукояткой. Так вот отчего был шум: он ворвался в дом под утро, пока сытые и пьяные гости спали по комнатам. Он пришел с оружием и пугал им женщин и мужчин. Что он делал там, пока мы сидели здесь, в машине? Он нажал на педаль газа, и машина покатилась по проселочной дороге. Я смотрела в окно, в котором сменялись частные дома и высокие сугробы. Собаки лаяли нам вслед. Мать докурила и выбросила окурок в окно. Отец потянулся к магнитоле, нажал на play, и из колонок заиграл романс Михаила Круга «Роза». От злости он выкрутил колесико громкости на полную мощность и еще сильнее вдавил педаль газа. Вишневая «девяносто девятая» с рыком и стоном мчалась между сугробами. Иногда он касался обреза правой рукой и ружье тихо звякало. Мать смотрела перед собой. Я не понимала, что она чувствует. Я не понимала, почему отец так зол. По инерции я положила обе руки на отцовское сиденье рядом с его плечами. Почувствовав близость моего тела, oтец резко обернулся и медленно сквозь зубы проговорил: ты не моя дочь. Воздух стал плотным, и я ощутила, что не могу справиться со своим телом. Я, как и секунду назад, сидела, вцепившись в его сиденье обеими руками. Мышцы лица задубели, я хотела что-то сказать ему в ответ, спросить, в чем я провинилась, но не смогла открыть рот. Я оказалась внутри своего парализованного тела и не могла вырваться из него.

Сидя в кабине своей фуры на Рыбинском водохранилище, отец говорил мне про то утро. Я слушала его, но не хотела ему отвечать. Он был пьян и все равно меня бы не услышал. Отец с гордостью говорил о том, как все переполошились, когда увидели его обрез. Он признался, что был готов убить мать и ее ебыря, к которому она тайком ночью приехала сама и привезла меня. Но не стал никого убивать. Жалко, сказал он, было жизнь тратить на этого ублюдка. Во дворе ему навстречу выскочила сторожевая собака, он не стал в нее стрелять, чтобы не будить округу. Отец прицелился и в момент, когда рычащая собака уже была готова атаковать, сам схватил ее за ошейник и повесил на заборе. Когда мать выносила меня из дома, собака еще была жива. Но в суматохе ее никто не освободил, и она задохнулась. О собаке отец говорил с чувством ядовитого превосходства. Я слушала его, пристально смотря в его пустые пьяные глаза, мне было горько думать об этой собаке. Она погибла от ненависти людей друг к другу, от предательства людей, запаха которых даже не знала. Я слушала отца, и горький ком подступил к корню языка, мне было тяжело дышать. В голове я услышала хрип цепной дворняги, хруст снега и скрип калитки. Я сама была как эта собака.

Мне было не по себе от злого превосходства, с которым он говорил о том, что подарил жизнь подонку и моей матери, и от того, как хрипела собака, повешенная на заборе. Я бы не хотела знать этого. Я не хотела ничего знать о том, что сделал мой отец. Казалось, я несу ответственность за все причиненное им зло. Все его преступления были несмываемым темным пятном, и я его чувствовала на себе. Оно было тесным, как моя сжавшаяся от испуга лицевая мускулатура.

Я говорю с тобой, но я все еще там, в машине отца, совсем не хочется об этом говорить. Когда я слушала рассказ матери о том, как отец несколько раз подряд изнасиловал ее после того, как до полусмерти избил, мне хотелось его ненавидеть. Но я не умела его ненавидеть. Я до бесчувствия боялась его.

Я не вижу его лица. Отец всегда сидит ко мне спиной, смотрит на дорогу. Мир похож на безграничный рой беспокойных насекомых. Черные леса, поглощенные таежными болотами, и блеклые просветы между редкими осинами. Желтые листы гофрированного железа, диодные вывески и заброшенные деревни. Неповоротливый МКАД, грудь Родины-матери вздымается над Мамаевым курганом, белый ядовитый дым затянул Центральную Россию. На обочине грязная шерсть мертвой собаки, которая ночью выскочила на дорогу.

Светлым майским днем мы едем собирать сон-траву: так в Сибири называют подснежники. Крупные бледные бутоны в белоснежном пухе появлялись на каменистых склонах отвесного ангарского берега первыми. Они были желтыми, но от их скудного цвета все равно было радостно. Они цвели, и в центре каждого цветка яичная сердцевина тонко пахла пыльцой. Хотелось собрать как можно больше, и каждый новый цветок был важнее и красивее прежнего. Подснежники казались сокровищами, которые вот-вот испарятся, их нужно было собирать торопливо и с азартом. Особенно интересно было брать те, что еще не до конца распустились, чтобы дома, в тепле бутоны расправились и долго простояли в банке от майонеза.