Степь

Это был бы совсем другой роман, едва ли понятный Григоровичу, и в основе его конфликтов лежали бы мифы русской истории и русской совести, мифы роковой неоплатной вины. Вскоре Чехов напишет, объясняя характер Иванова: "… неопределенное чувство вины <…> чувство русское. Русский человек — умер ли у него кто-нибудь в доме, заболел ли, должен ли он кому-нибудь, или сам дает взаймы — всегда чувствует себя виноватым <…> К утомлению, скуке и чувству вины прибавьте еще одного врага. Это — одиночество…" (А.С. Суворину, 30 декабря 1888 г. — П., 3, 110-111).

Какие бы планы ни возникали у Чехова, пока он работал над "Степью" и думал о ее продолжении, написал он то, что хотел написать — повесть с открытым финалом, к которому трудно было что-либо добавить:

"Какова-то будет эта жизнь?"

7

В одном из писем Чехов заметил, что вторгается со своей степью во владения Гоголя: "В нашей литературе он степной царь" (П., 2, 190).

Первая страница "Степи" соотнесена с началом "Мертвых душ" столь откровенно, что о случайном совпадении не приходится и думать. Чехов, конечно, стремился подчеркнуть преемственность и традицию, как бы посвящая "Степь" памяти Гоголя. "В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в какой ездят холостяки, отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, словом, все те, которых называют господами средней руки".63 "Из N., уездного города Z-ой губернии, ранним июльским утром выехала и с громом покатила по почтовому тракту безрессорная, ошарпанная бричка, одна из тех допотопных бричек, на которых ездят теперь на Руси только купеческие приказчики, гуртовщики и небогатые священники".

Степная дорога — сюжет в полном смысле этого слова исторический, сюжет без начала и конца, с простором для "дорогих образов и картин", с остановками для подробного описания характеров, нравов и встречных лиц: "Боже! как ты хороша подчас, далекая, далекая дорога! Сколько раз, как погибающий и тонущий, я хватался за тебя, и ты всякий раз меня великодушно выносила и спасала!"64

Обращаясь к слову Гоголя или упоминая его имя в тексте, Чехов отмечал и связь, и контраст времен. "Гоголевский Петрушка давно уже читает", — скажет позднее герой "Дома с мезонином".

В "Степи" и связанных с нею рассказах появились новые характеры, а с ними — черты, звуки и образы новой жизни: грохот сорвавшейся в шахте бадьи, варламовские отары овец и на том горизонте, где у Гоголя "по небу, изголуба-темному, как будто исполинскою кистью, наляпаны были широкие полосы из розового золота",65 — дым проходящего поезда.

Наконец, сама степь, дикая и свободная вольница — "куда оно все девалось? <…> тут и гуси были, и журавли, и утки, и тетерева — туча-тучей <…> Пошли прахом и орлы, и соколы, и филины <…> а новое не растет" ("Свирель", 1887. С., 6, 323-324).

Связь и контраст с Гоголем — а для Чехова он прежде всего мастер, поэт и стилист — ощущается в описаниях степного царства, монументально-живописного в "Тарасе Бульбе" и лирически-задумчивого в "Степи". Степные пейзажи Гоголя просторны и многокрасочны, степь у него — зелено-золотой океан, по которому брызнули миллионом соцветий; сами названия трав и цветов тщательно подобраны, ярко-декоративны: "Сквозь тонкие, высокие стебли травы сквозили голубые, синие и лиловые волошки; желтый дрок выскакивал вверх своею пирамидальною верхушкою; белая кашка зонтикообразными шапками пестрела на поверхности; занесенный Бог весть откуда колос пшеницы наливался в гуще".66

Цветовая насыщенность гоголевского слова и его контрастность так сильны, что временами фраза производит впечатление вспышки: "Иногда ночное небо в разных местах освещалось дальним заревом от выжигаемого по лугам и рекам сухого тростника, и темная вереница лебедей, летевших на север, вдруг освещалась серебряно-розовым светом, и тогда казалось, что красные платки летели по темному небу".67

У Чехова важнее звучание слова, его тональность и лад; в его описаниях несравненно меньше колоритных названий — "сжатая рожь, бурьян, молочай, дикая конопля, — все побуревшее от зноя…"; но тем больше в них олицетворений и звуков: "… это пела трава; в своей песне она, полумертвая, уже погибшая… убеждала кого-то, что ей страстно хочется жить, что она еще молода и была бы красивой…"

Эта поэтическая стилистика, казавшаяся современникам столь необычной и новой, обращена к древним пластам художественного сознания; она пробуждает в памяти нечто бесконечно знакомое: "ничить трава жалощами, а древо с тугою к земле преклонилось…" ("Слово о полку Игореве").

Все, что у Гоголя дано живописно и в психологическом плане нейтрально, у Чехова олицетворено.

"Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха" ("Тарас Бульба").