Стены Иерихона

- Я не смогла бы танцевать так долго, - она перешла на капризный тон. Так что можете смело клясться.

- Вам трудно танцевать? - спросил, как бы уловив ее сомнения, Чатковский.

Ничего, кроме удивления, не отражалось в его глазах. В конце концов, она могла его и услышать.

- Мне трудно, - ответила она. - Но не так, как не танцевать.

Чатковский понял, похвалил:

- Очень вы это мудро заметили.

Да потому что шиворот-навыворот! - подумал Дитрих. Секрет любой глубины. Он ненавидел афоризмы, тем более что временами умел их понять. Но никогда не мог сам решиться на них.

- Из дружбы к одному человеку я перестала выступать. - Тут она вся ушла в воспоминания.

- Но вы могли бы продолжать танцевать для себя.

Казалось, ей хотелось облить себя с ног до головы презрением.

- Для кого? - Она с отвращением сморщилась. Что это за выдумки-танцевать самой для себя. - Все чем-нибудь можно заменить, - она заволновалась и суетливо искала примеры, - музыку, костюм, задник, сцену. Одного нельзя-человеческий глаз.

- Они должны смотреть, - словно ребенок, утверждался в этой мысли Чатковский.

- Должны!

Дикерт прямо окаменел, ошеломленный своим открытием.

- Так ведь она же совершенная уродина! - произнес он.

Неизвестно почему считается, что истина эта относится к числу тех, которые нельзя держать под спудом. Он схватил Тужицкого.

- Это Завиша, - подбородком указал он на балерину и выжидал. У него было выражение лица решительного человека, который смело смотрит в глаза своим собственным убеждениям. - Ну, что?

Тужицкий поначалу ответил уклончиво:

- Необыкновенно волнующая женщина, - а затем вежливо и очень сладко добавил: - Но она меня совершенно не интересует.

Теперь мне только с такой еще не хватало показаться, испугался он. Хорошо бы я выглядел! Он отвернулся. Отошел.

- Кто это? - спросила Завиша.

Чатковский назвал его, но с неприязнью. Ибо либо уж беседа, либо корсо. Она бьша очень восприимчива даже к едва заметному охлаждению к себе. Уловила она это и сейчас. Повернулась к собаке, не позволяя ей забраться на колени. С псом почувствовала себя в большей безопасности, хотя и была в платье из кисеи. Но Чатковский не сдавался.

- Стало быть, кто-то любил вас и не разрешил вам танцевать? - Его это удивляло.

Она подняла голову. Сначала сверкнула и погасла диадема, затем засверкали глаза. У Завиши был свой секрет. Она так серьезно относилась к нему, что все непонятные ей фразы, с которыми люди обращались к ней, принимала за намек. Она попросила растолковать.

- Что вам представляется странным: что любил или что был против моих танцев?

Чатковский сжал руки.

- Нет, - немного заикаясь, произнес он. - И то, и то.

Собака пискнула. Какая-то ласка Завиши дорого ей обошлась.

- А ведь эта женщина Черского с ума свела. Он всаживает в нее огромные деньги, - шептал в ухо Ельскому Дикерт. А потом еще тише: - Смотри, она какая-то злая сегодня.

А ведь это именно они ее раздражали. Слов она не слышала.

Они были слишком далеко. Но все же достаточно близко, чтобы по их глазам она могла догадаться, что говорят о ней. Отчего не подойдут? Значит, плохо говорят. Всегда это так! - вздохнула она.

Духовная жизнь пробуждалась в ней тогда только, когда она осознавала, что вызывает неприязнь. Невольно она прошептала:

- Даже когда вызываю любовь.

Чатковский, совершенно уверенный, что фраза эта относится к их разговору, спросил:

- И ради этого танцуют?

Вопреки язвительным замечаниям Дикерта Ельский смотрел на нее с уважением. Он восхищался массивностью, мускулистостью, сбитостью ее тела. Такое может нравиться, он взял это себе на заметку. О! Любителям солидности. Его Кристина была воздушной. И нынешнее время, казалось, принадлежало таким. Бесплотным, легким, хрупким женщинам. И к тому же они были на высоте, а те, тяжелые, шли ко дну, как в эпоху романтизма.

Мужчины искали в женщинах прозрачности, хотя сами так не походили на романтиков. Зачем он дает ей эти деньги? - изучал он глазами Завишу. Бриллианты, меха! Такой все будет мало. И добавил, стоя в шаге от Завиши, словно в шаге от несчастья:

- Не дай бог влюбиться в такую. - Резко повернулся. Протиснулся между двумя столиками для бриджа. Напрямик. -Так он скорее уйдет отсюда.

Завиша почувствовала себя еще более одинокой. Пошли, перестали-тут сомнений у нее не было-перемывать ей косточки. Уже облегчение. И все же печаль приемов, так сильно донимавшая ее, хотя большую часть дня ей приходилось посвящать им, накатилась на нее. Единственное чувство, которое всегда оказывалось у нее под рукой. Источником его были не ничтожество развлечений и не их пустота, источником было одиночество.

Трудно ей было принимать в расчет Чатковского или еще кого-нибудь, словом, отдельное существо. Завиша должна заполнять собою вечер для нескольких сотен, то есть для зрительного зала. Глаза, которые не смотрели на нее танцующую, были для нее пусты. А их безразличие всегда казалось ей враждебным.