Стейниц. Ласкер

Тарраш— человек громадного, сжигавшего его честолюбия, знавший моменты подлинного шахматного вдохновения, но еще более знакомый — в дальнейшей своей жизни — с длительными периодами слабости и прострации, стремившийся быть в шахматах то мыслителем, то художником, то борцом, но не умевший быть до конца ни первым, ни вторым, ни третьим и становившийся педантом. Но тут, в Гастингсе, после четырех победных для него турниров, после трудного матча с Чигориным (1893), сведенного им в ничью, здоровый, тридцатитрехлетний, в лучшей форме он хочет — в качестве ли художника, борца или мыслителя, но быть первым в турнирной таблице. И кто же помешает ему? Старый Стейниц не может помешать ему — ведь он так ослабел. Но в таком случае не помешает ему и этот молодой и заносчивый Ласкер, этот псевдочемпион, победивший старика только потому — в этом честно был уверен Тарраш, — что тот уже так ослабел. Чигорин? Да, конечно, Чигорин грозен всегда, но знает Тарраш, как часто бывал Чигорин и в матчах и в турнирах так близок к победе и срывался. Как противника в партии — всегда нужно бояться Чигорина, как соперник в турнире — Чигорин не так опасен. Да, Тарраш имеет право ждать победы в этом турнире.

Чигорин.Он знает, что от него шахматный мир ждет больше, чем от Тарраша и, конечно, больше, чем от Ласкера и поверженного Ласкером Стейница. Этого последнего знает он, как противника, наизусть: успел ознакомиться и с Таррашем. Ему конечно знакомы партии и нового чемпиона мира... Чигорин не видит в этих партиях какого-то нового слова и не замечает в них яростных взрывов художнического вдохновения, которые если не всегда, то так часто свойственны ему. Солидная, корректная игра — конечно. Американско-германский практицизм? Не лежит к нему душа у Чигорина, но не может он не сознавать, как полезен этот практицизм в моменты, когда слабеет фантазия и бессильно повисают крылья творчества... Неужели же торжество чистого вдохновения — это всего лишь иллюзия, старая иллюзия этой старой игры?

Ласкер.То, что завоевывается легко, то трудно защитить. Ласкер это понимает, и его философский ум не возражает против этого закона. И, считая себя волевым человеком, он не намерен уклоняться, обходить этот закон: все обязательства, накладываемые званием чемпиона, он выполнит. Будет ли он победителем? Этого он не знает, но знает, что если останется побежденным, то лишь окрепнет его воля к борьбе. И если в этот период жизни Ласкера уже начал складываться его взгляд на шахматы как на школу борьбы, то он уже сознавал, конечно, что нельзя стать профессором в этой школе, не пройдя искуса ученичества. Но тогда не мог он возражать против того, чтобы на этом турнире оказаться учеником — и как шахматисту и как человеку.

Эти трое в глазах шахматного мира были кандидатами на первое место. Это сознавал наедине с собой и старый Стейниц. Так считали и молодые Шлехтер и Яновский.

Давид Яновский— красивый, элегантный молодой человек, умевший с исключительным талантом придавать каждой шахматной партии свойственный его натуре азарт, — был, конечно, высокого мнения о себе, но пока еще не настолько, чтобы претендовать на первое место в шахматном мире; в дальнейшем он претендовал на это.

А Карл Шлехтер? Невзрачный, тихий и скромный человек, вообще никогда не покушавшийся на первые места.

Эти в корне различные оценки своих возможностей у этих двух людей и привели через десяток с лишним лет к тому, что первый столь же усердно, сколь и безуспешно, пытался вырвать у Ласкера звание чемпиона, а второй — как бы случайно и ни на что не претендуя, — чуть было это звание не вырвал. Но теперь, в Гастингсе, и Яновский, и Шлехтер себя кандидатами на первое место не считали.

И нерешенным должен остаться вопрос, как относился к своим шансам самый молодой участник турнира, двадцатитрехлетний американец Гарри Нельсон Пильсбери. Он вообще участвовал в первый раз в международном турнире, он и с шахматами ознакомился сравнительно поздно — лишь шестнадцатилетним юношей. За ним числились некоторые довольно значительные успехи, достигнутые на американских состязаниях. Однако еще в 1893 году на нью-йоркском турнире, где Ласкер выиграл 13 партий из 13, Пильсбери был лишь седьмым. Приглашение его в Гастингс было, вероятно, просто актом вежливости гастингского шахматного клуба по отношению США.

А что мог сам Пильсбери сказать о себе? — Что он был учеником Стейница, но учеником, понявшим, чего нехватает его учителю.