Стечение обстоятельств

Ожидая звонка, она еще раз осмотрела библиотеку Гордеева-младшего в поисках энциклопедий. Ничего подходящего не было, но, на ее счастье, нашлось много книг по древней истории. Быстро пролистав их, Настя остановила выбор на первом томе «Истории Франции», открыла нужную страницу и уселась возле телефона. Когда позвонил Миша Доценко, Настя задала ему всего несколько вопросов, на которые тот ответил, глядя на одну из фотографий. Теперь она знала, кто из тех шестерых мог побывать в квартире у Филатовой. Она была уверена, что не ошиблась. Сняла трубку и позвонила Гордееву.

* * *

От платформы Трудовая Гордеев пошел не по гравиевой дорожке, полукольцом опоясывающей дачный поселок, а направился ближней дорогой по едва заметной тропочке, утонувшей в траве. Дачи на Трудовой были известными, «генеральскими», на обширных территориях которых умещались не только огороды, но и рощицы, и теннисные площадки.

Виктор Алексеевич отворил калитку и покорно остановился, ожидая появления хозяина. Он хорошо знал эту дачу и помнил, что пройди он без ведома и разрешения хозяина еще три-четыре шага — и объясняться ему придется сначала с породистым доберманом, а потом — с врачами, а то и с самим господом богом. Увидев показавшуюся на веранде знакомую седую голову, Гордеев вовремя одернул себя, чтобы не замахать рукой (этого собака тоже не любила), и негромко (опять же учитывая нрав добермана) позвал:

— Евсей Ильич! Это я, Гордеев!

Седой человек не спеша спустился с крыльца и двинулся в сторону гостя. Подойдя почти вплотную, он удивленно протянул:

— Ты смотри, и в самом деле Гордеев. Ты зачем пришел, Гордеев? Я тебе ясно сказал: пока пуд доказательств против меня не принесешь, ноги твоей чтобы здесь не было. Принес?

— Нет, — признался Колобок.

— Тогда убирайся, — твердо сказал Евсей Ильич, собираясь уйти обратно в дом.

— Я долг пришел вернуть, — тихо сказал Гордеев ему в спину.

Евсей Ильич остановился и медленно, очень медленно повернулся.

— Я тебе, Гордеев, в долг не давал. Сказано — убирайся.

— Вы мне парня спасли.

— Так это я ему, считай, в долг дал, он пусть мне и отдает. А с тобой, Колобок, у меня никаких дел нет. И быть не может.

Это небрежное «Колобок» из уст Евсея Ильича хлестануло по Гордееву, словно пощечина вымазанной в дерьме рукой. Прозвище это прилипло к нему много лет назад, но даже старый Голубович никогда не называл его так в глаза. А вот статный, на голову выше Гордеева, крепкий, несмотря на годы, профессиональный преступник Евсей Ильич Дорман, в молодости неоднократно судимый, а последние десять лет официально находящийся на заслуженном отдыхе, — он мог себе это позволить. Ибо, понаделав в юные годы много глупостей, совершив много ошибок, Дорман научился годам к шестидесяти не пересекаться с правоохранительными органами. Это была его как бы официальная доктрина, но он никому не пояснял, означала ли она, что он научился жить, не нарушая закон, или что он научился нарушать закон так, чтобы продолжать спокойно жить. В прошлом году на даче у Евсея Ильича гордеевские ребята брали двух вооруженных преступников, и Дорман, поддавшись внезапному и необъяснимому порыву, спас Юру Короткова от верной гибели. Руководивший задержанием Гордеев уже мысленно простился с Юрой, понимая, что живым тому не выбраться. В этот раз Дорман с легкостью доказал свою неосведомленность о преступной деятельности задержанных, укрывательство ему вменить не удалось, да и не очень, честно признаться, старались, учитывая его помощь в спасении Короткова.

Знакомство Гордеева с Дорманом было многолетним, отношения — сложными, больше напоминающими добрую ссору, нежели худой мир.

— Подождите, Евсей Ильич, — почти безнадежно окликнул его Гордеев. — Это нечестно.

— Да? — Дорман снова подошел к Гордееву. — Это интересно. Ты приехал подискутировать на философско-этические темы?

— Вы связываете мне руки, — твердо и уверенно сказал Гордеев. Это был шанс заинтересовать Дормана, к вопросам чести он относился с какой-то болезненной щепетильностью. — Вы прекрасно понимаете, что парень, который вам жизнью обязан, никогда против вас ничего не найдет. Он еще молод, хватка у него слабовата. А я смогу найти, если, конечно, будет что искать. Но как я смогу это сделать, если я вам обязан жизнью мальчишки? План задержания разрабатывал я, руководил я, то, что он чуть не погиб, — моя вина, моя ошибка, мой недосмотр. Случись несчастье — я бы себе до могилы не простил, всю жизнь казнился бы. Вы меня избавили от этого, вы мне помогли, и я чувствую себя вашим должником. Вы не хотите со мной разговаривать? Это значит, что я никогда не смогу прийти сюда, к вам, с пудом доказательств. Мне совесть не позволит. Может быть, она у меня неправильно устроена, но уж какая есть. Что же получается? Раньше мы с вами всегда воевали честно: ваше мастерство против моего. А сейчас? Ваша хитрость против моей совести?