«Он молодой, как шестнадцатилетний, веселый», — вспоминает о Маяковском Шкловский. Днем они купались, ловили крабов и загорали: «Маяковский играл с морем, как мальчик». У него было с собой карманное издание Гейне «Die Nordsee»; он любил Гейне и декламировал его стихи с сильным русским акцентом, не понимая, что он читает. Его настолько увлекла самобытная красота фризских песчаных дюн, что уже спустя пару дней он написал стихотворение «Нордерней», которое 12 августа было опубликовано в «Известиях». По вечерам они ходили в рестораны. Лили и Эльза, как всегда, танцевали до поздней ночи, с другими кавалерами, поскольку ни Шкловский, ни Маяковский не любили и не умели танцевать.
На фотографиях с нордернейского побережья запечатлена безоблачная летняя идиллия, но действительности это не соответствовало: слишком напряжены были отношения между отдыхающими. За несколько недель до этого вышел из печати ключевой роман Шкловского «Zoo, или Письма не о любви», и тот факт, что его любовь к Эльзе теперь стала общественным достоянием, не мог не влиять на атмосферу. Кроме того, Шкловский был по-прежнему смертельно влюблен в нее, а она в равной степени неприступна. Между Маяковским и Лили лежала тень ее любви к Краснощекову, а его отношения с Эльзой оставались натянутыми после берлинского конфликта. Лили пыталась их примирить, но, по словам Эльзы, «мир был худой, только для вида». Эльза сразу после приезда в Нордерней заболела, и, несмотря на это, Маяковский демонстративно игнорировал ее. Эльзы, кстати, нет ни на одной фотографии. Случайность? Или она не хотела сниматься с Маяковским?
Согласно письму, направленному Луначарским комиссару иностранных дел перед отбытием Маяковского в Германию, «известный поэт-коммунист» совершал поездку в качестве представителя Комиссариата народного образования: «Цели, которые он преследует своей поездкой в Германию, находят полное оправдание со стороны Наркомпроса. Они целесообразны с точки зрения вообще поднятия культурного престижа нашего за границей».
Поскольку советские граждане, особенно с репутацией Маяковского, за границей часто наталкивались «на разные неприятности», Луначарский обратился в советский МИД с просьбой выдать Маяковскому служебный паспорт. Такие же документы были, вероятно, выданы и Лили и Осипу.
К этому моменту положение Маяковского в советской литературе было настолько исключительным, что он считался чуть ли не национальным достоянием; по крайней мере так к нему относился Луначарский. Однако какими были истинные цели его поездки? Более семи из десяти недель, проведенных в Германии, он находился на курортах и пляжах. Всего один раз он выступал с чтением стихов (в Берлине) и написал только два стихотворения — «Нордерней» и «Москва — Кенигсберг», которые к тому же не имели никакой пропагандистской ценности на Западе, поскольку печатались только по-русски.
Действительно ли Маяковский поехал в Берлин для пропаганды советской литературы? Или поездки за границу уже стали для него необходимостью, своего рода передышкой? Многое говорит именно об этом. «Мне необходимо ездить, — заявил он позже. — Обращение с живыми весэами почти заменяет мне чтение книг». 15 сентября, в день отъезда из Берлина, он отправил письмо Давиду Бурлюку в Нью-Йорк. Он с удовольствием приехал бы навестить его «через месяца два-три», если Бурлюку удастся устроить ему американскую визу. «Сегодня еду на 3 месяца в Москву», — пишет он — значит, следующая поездка за границу, будь то Америка или нет, уже была запланирована.
Показательный суд
Маяковский вернулся в Москву 17 или 18 сентября. На следующий день Краснощекова арестовали, обвинив в ряде проступков: он якобы давал ссуды своему брату Якову, директору предприятия «Американско-российский конструктор», под слишком низкий процент, устраивал пьянки и оргии в гостинице «Европейская» в Ленинграде и платил цыганам, развлекавшим компанию, чистым золотом. Кроме этого, его обвиняли в том, что он отправлял зарплату от Русско-американской индустриальной корпорации (200 долларов в месяц) жене (которая вернулась в США), покупал любовнице цветы и меха на казенные средства, снимал дорогую дачу и содержал не менее трех лошадей. К этому времени Ленин уже был настолько болен, что не смог бы заступиться за Краснощекова, даже если бы хотел.