Статьи разных лет

Поразительно, что и потом, когда террористические акты стали массовыми, людей убивали и убивали всякого рода проектисты, во имя красоты в будущем, которая спасёт мир, писатели ни разу не высказали публично своё порицание этим кровопролитиям. А ведь только от 1905 до 1907 гг. бомбами, револьверами и кинжалами было убито около 56 тысяч человек. По поводу спровоцированного и надуманного антисемитизма, это когда едва ли не весь корпус адвокатуры по всей стране был в руках евреев, как и крупнейшие банки и прочее и прочее, эти писатели нашли время и силы выразить свой протест. По поводу убийств революционерами невинных людей не нашли в себе силы выразить протест в Думе и либеральные профессора-кадеты. «Синдром Иудушки» более чем характерен для всего того неопределённого гуманизма, который шёл со страниц либеральной печати и был вложен в само мировосприятие людей, воспитанных на романтизме и мечтательном мистицизме масонских лож и их пропаганде. Не следует забывать, что все наши писатели находились под сильным влиянием масонской мистической литературы. Труды Сен-Мартена, Баадера, Фенелона, Гюйон, Штиллинга и других были излюбленным и обязательным чтением всей нашей интеллигенции XIX века. Тот же В. Соловьёв был, как известно, в молодости социалистом, атеистом, убеждённым дарвинистом. Он усиленно изучал гностику, каббалу, считал Валентина крупнейшим философом, увлёкся Шеллингом, Шопенгауэром, Гартманом. В конце своей недолгой жизни занимался вызыванием духов умерших, верчением столов, предавался занятиям чёрной магией. Русскую церковь не любил, никогда в неё не ходил, а его выражения по поводу Церкви были всегда оскорбительны. Но о Церкви писать любил. Вопрос, какую церковь он имел в виду. Особенно если учесть, что христологии у него, можно сказать, нет. Личности Христа он не видел, не чувствовал. Он прошёл мимо мистических святынь Церкви. Мистика света Фаворского осталась вне его кругозора. Потому так неодобрительно и относились великие отцы и аскеты Церкви к философии и богословию, что эти предметы не требовали от человека никакой веры положительной. Митр. Исайя Копинский (XVII в.) писал по этому поводу: «Ин бо есть разум мира сего, ин же духовен. Духовного бо разума от Пресвятого Духа учишася вси святии и просветишася яко солнце в мире. Днесь же не от Духа Свята, но от Аристотеля, Цицерона, Платона и прочих языческих любомудрецов разума учатся. Сего ради до конца ослепеша лжею и прельстишася от пути правого в разуме. Святии заповедей Христовых и умного делания учишася, сии же точию словес и глаголаний учатся, внутрь души мрак и тьма, на язытце ж вся им премудрость». Вот этот мрак в душе и премудрость «на язытце» и есть постоянное обвинение интеллигенции в её двоедушии и болтливости.

Нельзя не упомянуть ещё об одном мощном факторе идейного воздействия на идейный строй нашей литературы и общественного сознания, влияния, так же идущего от теории и практики масонских лож. Это только здесь и имеющая своё право на жизнь проблема героя, несущего свет и знания, и народа, толпы, погруженной «во тьму нелепостей и предрассудков». Придуманный эзотеризм истории масонских лож именно в ключе «героев и толпы» излагал все события в истории от Адама до наших дней. Революционные Прометеи, Озирисы, Будды, надуманные Моисеи и Орфеи, отдающие свои жизни за правое дело и убиваемые закостенелыми в невежестве князьями и жрецами, переползли в проблематику и сюжеты романов и в теорию социалистического делания и строительства. Красавец-разбойник, а затем босяк Горького довели страну до мысли, что труд — это низко, что плата за труд — это постыдное корыстолюбие, и благородное безделие — это единственное достойное подлинного человека занятие. Балы, Болконские, Онегины, Печорины, Левины все создавало настроение мечтательных грёз и сладких фантазий. Казалось бы, романы Достоевского могли бы остановить безумное увлечение анархическими идеями. Можно было бы ожидать, что люди разумные схватятся за голову и спросят, в какое болото ведут их параноики, одержимые идеей скроить жизнь по улучшенным штатам. Ничуть не бывало. Идеи вселенских драгоценностей, которые выше реального русского человека, идеи того мечтательного гуманизма, «розового христианства», по справедливому замечанию Леонтьева, все это обессиливало убедительность его сочинений, делало их смутными в идейном смысле. Христианство Достоевского — это христианство по имени, то, о котором любили трактовать «братья»-просветители — Лессинг, Мендельсон, Гердер и прочие. Сентиментальные «добродетели» задают главный тон всем произведениям писателя. Уродливые для любого христианина картины, как покаяния перед народом Раскольникова, невольно ставят вопрос, а знал ли писатель о духовной практике Церкви. Описания душевных расколов, болезненных проявлений психики, убийств, исповеди совратителей малолетних девочек — все это очень глубоко и по мысли, и по таланту описания порока и разложения, но каждому, знакомому с религиозной практикой и теорией, ясно, что пользы душевной от таких писаний ждать нельзя.