Стать экологичным

Глубинная причина обязательного лавирования, свойственного настраиванию, его косвенного, беспокойного и подвижного стиля в том, что сущности, на которые оно настраивает, сами скользкие и жуткие. Эволюция демонстрирует нам континуум: люди родственны рыбам, так что, если достаточно углубиться в прошлое, вы обнаружите, что одна из ваших самых дальних прабабушек была рыбой. Однако вы — не рыба. Всякий раз, когда мы делим континуум на части, мы обнаруживаем подобные парадоксы. Формы жизни всегда остаются жуткими, то есть чем больше мы о них узнаем, тем страннее они становятся, и наука не смягчает этот факт, а лишь усугубляет его. Вот почему я придумал термин «странный незнакомец» («strange stranger»), которым обозначаю такие формы жизни. Мы то и дело оказываемся в позиции хозяина, принимающего гостей. Но прием гостей зависит от беспокойного чувства открытости к ним: неизвестно, кто еще пожалует на порог. Слово «хозяин» («host») происходит от латинского слова, означающего одновременно друга и врага[71]. У нас буквально гостят самые разные существа, которые могут моментально перестать быть друзьями и стать врагами, — в этом и состоит суть аллергической реакции. Симбиоз, представляющий собой вариант взаимосвязи форм жизни, состоит из всевозможных беспокойных отношений, в которых существа не ходят строем друг за другом.

Экология Икс

Существует также своего рода этическая и политическая Зловещая долина. Что происходит, когда вы выпускаете призраков из долины, призраков, которые не дают вам покоя этими вроде бы расходящимися версиями того, что считать человеческим? Что происходит, когда она становится этико-политической Призрачной равниной?

Когда забота раскручивается, сводится к голой схеме, упрощается для того, чтобы разогнать ее энергию, она теряет некоторые из своих ценных качеств. Давайте снова вспомним о каллиграфической надписи «МЕНЬШЕ / ПАРЬСЯ» («CARE / LESS»), о которой я говорил в начале книги, о замечательной миниатюре этой проблемы, в которой что-то вроде бы «небрежное» («careless») могло смешиваться с «расслабленностью» («carefree»), а некоторые модусы заботы и «озабоченности» в конечном счете предстали слишком тяжеловесными. Я не говорю, что вы можете спасти Землю, сидя за видеоиграми на диване. Я говорю, что экологичность, которой посвящена данная книга, не совпадает с упертой религиозностью, но в то же время она не совпадает и с упертым атеизмом, поскольку последний представляет собой просто религию, перевернутую с ног на голову. Поскольку формально организованная религия является способом самопонимания агрокультурного общества, свойственным агрокультурной эпохе, в ней полно багов, которые помогли разрушить Землю. «Собирайте себе сокровища на небе» (как проповедовал Иисус) означает, что вам не нужно беспокоиться о том, что происходит здесь, внизу, поскольку это не так реально и важно, как происходящее на небе. Хайдеггер как-то отметил, что христианство было платонизмом для масс. Я же могу сказать, что, по крайней мере в историческом плане, платонизм сам был неолитическим теизмом для образованной элиты.

Точно так же более-менее истина преследует собственно истину. Двусмысленное качество небрежности/расслабленности можно представить себе в качестве призрака, подобного призракам Призрачной равнины, то есть как своего рода этического призрака. Более-менее истина таинственным образом затеняет, дублирует, подрывает и подкрепляет истину. Короче говоря, в этом и состоит в какой-то мере проблема: попытка развеять полумрак и добиться более гладкой формы заботы создает еще более серьезные проблемы. Без-заботность безразличия преследует заботу как ее собственный призрак. Но если мы изгоним духа, то вернемся к выживанию ради выживания, но какой от этого прок для жизни на планете? Мы крайне заняты, и наши сегодняшние неолиберальные махинации — просто последняя версия сверхзанятой ментальности, которая держит нас в тисках начиная с десятитысячного года до нашей эры. Единственная эмоция в медиа, которую мы любим ненавидеть, — это безразличие.

Будучи гордым (?) представителем поколения Икс, я помню, как нам говорили, что нам в 1990-е годы было на всё наплевать. И это интересно, поскольку, когда мне было двадцать с чем-то, я оглядывался и видел в нашем «цивилизованном» мире сплошь озабоченность: у людей депрессия от современных условий труда, они не знают, что делать с экологическими проблемами, нуклеарные семьи становятся субатомными, подростковый возраст растягивается до тридцати лет. На этом фоне настырного продавливания озабоченности некоторая расхлябанность (как в фильме Ричарда Линклейтера «Халявщик») стала удивительно свежей позицией[72]. Я думаю, мы могли бы провести различие между клаустрофобными, пластиковыми формами заботы и более воздушными, более гибкими.