Старый гринго

— Ты — не мгновение, не сон, ты — вечна.

И потому в то утро, когда произошла стычка с врагом, о которой она ничего не знала, Гарриет твердым шагом шла в деревню, расположенную неподалеку от сгоревшей усадьбы, шла бодро и весело в своей блузе с галстуком, в своей широкой плиссированной юбке и высоких ботинках, закрутив свои каштановые волосы в тугой узел, приговаривая «начнем сначала», уже почти не думая о том, что, просыпаясь, была во власти сомнений — может быть, следовало сказать генералу и старику о том, о чем она могла сказать? — и мысленно произнося то, что вчера не было облечено в слова, отгоняя мысли, мучившие ее всю ночь. Именно поэтому то, что она должна была сделать днем, приобретало особую важность: сначала надо кое-что осуществить, а это поможет выкинуть из головы импульсивные ночные колебания. Но она опять будет засыпать и снова будет грезить, ибо разрушение снов-озарений машиной дневного времени, которая ежедневно перемалывает подлинное внутреннее время жерновами реальных действий, лишь ярче обрисовывает, делает еще более отчетливым мир вечных мгновений, куда она возвратится ночью — во сне и одиночестве.

Отряд вернулся в сумерки. Арройо увидел мужчин, убиравших то, что осталось от сгоревшего дома, женщин, гревших в бадьях воду для мытья, и детей, сидевших вокруг мисс Уинслоу на веранде танцевального зала, уцелевшего от пожара. Дети старались не глядеть на себя в зеркала. Мисс горячо порицала тщеславие: этот зал являет собой искушение, подвергающее испытанию нашу христианскую смиренность, ввергает нас в грех гордыни.

— Вы смотрели на себя в зеркало, когда входили в танцевальный зал?

Она выучилась правильно говорить по-испански в своем вашингтонском колледже и могла изъясняться на языке свободно, даже безупречно, если не волновалась, как прошлой ночью. Да, Гордыня, Тщеславие, Дьявол, Грех, а дети слушали и думали, что урок этой училки-гринги не очень отличается от проповедей приходского священника, только в усадебной часовне было побольше всяких интересных и хороших вещей, на которые можно поглазеть, пока падре болтал. Мисс Гарриет Уинслоу расспросила детей и нашла, что они сообразительны и словоохотливы. Сеньорита, сеньорита, вы уже сходили в нашу красивенькую часовню?

— Увидели ли вы себя другой, чем в Вашингтоне, или ничто не изменилось?

Глаза Гарриет Уинслоу встретились с глазами Томаса Арройо, когда генерал быстро шел по залу с хлыстом в руке. Она заметила его еле сдерживаемую ярость и была довольна. Кто разрешил сеньорите восстанавливать усадьбу? Как она посмела отдать приказы людям?

— Да так, чтобы у людей была крыша над головой, — просто ответила мисс Уинслоу. — Не все могут спать в пульмане, обставленном как для самих Вандербилтов.

Генерал взглянул на нее, свирепо сощурившись.

— Я хочу, чтобы это место осталось пепелищем. Я хочу, чтобы дом Миранды исчез НАВЕКИ.

— Вы с ума сошли, сеньор, — сказала Гарриет со всей серьезностью, на какую была способна.

Громко отмеряя шаги каблуками, он подошел к ней вплотную, но остановился, ее не коснувшись.

— Арройо. Меня зовут ге-не-рал Арройо.

И замолк, но она не ответила; он закричал:

— Вам понятно или нет? Никто не изменит этого места! Как есть, так и будет!

— Вы с ума сошли, сеньор.

Теперь в голосе Гарриет звучала насмешка. Он грубо схватил ее за руку, она с трудом подавила стон.

— Почему вы не называете меня генералом, генералом Арройо?

— Отпустите меня!

— Ответьте, пожалуйста.

— Потому что вы не генерал. Никто вас в генералы не производил. Я уверена, что вы сами наградили себя этим чином.

— Тогда пошли со мной, ну!

Он силой потащил ее за собой тем вечером. Старик сидел с бокалом текилы в генеральском вагоне, услышал громкие голоса и вышел в тамбур. Он отчетливо видел их фигуры, лица, освещенные закатными лучами. Она — изящная и высокая, он — низковат для мужчины, но мускулист, и его мужская сила восполняет то, в чем американка его превосходит: рост, манеры или — как точнее назвать то, чего мексиканец боится и хочет, чтобы она признала? — думал старик, глядя на них, слыша их голоса в конце своего героического дня, когда ему уже не захотелось сесть в кресло и взять перо в руки, чтобы ослабить физическое напряжение, а потянуло к жгучей текиле, страстно желалось только одного: скорее бы кончился этот день и пришел следующий, который наконец станет днем его смерти. Но он знал, что награда, как всегда, достается не храбрым, а молодым, идет ли речь о смерти или о писательстве, о любви или о смерти, Он в страхе прикрыл глаза: показалось, что видит сына и дочь; один — смутный, другая — прозрачная, но оба рожденные тем семенем воображения, которое называется поэзия и любовь. Ему стало страшно, потому что он больше не хотел любить.