Старые мастера

Замечали ли вы когда-нибудь в нарисованном Рубенсом мире мыслителей, политиков, воинов какую-нибудь характерную и совсем личную особенность, что-нибудь вроде соколиной головы Конде, испуганных глаз и немного мрачного выражения Декарта, тонкого и обаятельного лица Ротру, угловатой и задумчивой маски Паскаля, незабываемого взгляда Ришелье? Как могло случиться, что человеческие типы буквально кишели перед другими великими наблюдателями, а Рубенсу не попадался ни один поистине своеобразный человек? Эти соображения я хотел бы подтвердить убедительнейшим из всех примеров. Представьте себе Хольбейна перед моделями Рубенса, и перед нами тотчас же возникла бы новая галерея людей, очень интересная для моралиста и равным образом ценная для истории быта и для истории искусства. Согласитесь, такую галерею Рубенс не обогатил ни единым типом.

Брюссельский музей обладает четырьмя портретами кисти Рубенса, и именно воспоминание о них и наводит меня на эти размышления. Эти четыре портрета довольно верно передают сильные и слабые стороны таланта Рубенса как портретиста. Два из них — портреты эрцгерцога Альбрехта и инфанты Изабеллы — прекрасны. Они были заказаны для украшения триумфальной арки, воздвигнутой на площади Мейр по случаю приезда Фердинанда Австрийского, и, как говорят, Рубенс работал над каждым портретом один день. Они больше натуральной величины, задуманы, нарисованы и исполнены в духе итальянской манеры — широко декоративной, немного театральной, весьма подходящей к своему назначению. В них чувствуется влияние Веронезе, но оно так удачно растворено во фламандской манере письма, что Рубенс, кажется, никогда лучше не овладевал стилем и в то же время никогда не оставался в большей степени самим собой. Здесь проявилась его особая манера заполнять полотно, компоновать грандиозный узор из бюста и рук в различных их положениях и с различными жестами, укрупнять очертания, придавать величественную строгость одежде, уверенно очерчивать контур, писать то жирным, то плоским мазком, что несвойственно портретам Рубенса и скорее напоминает лучшие куски его картин. Поэтому и сходство, привлекающее уже издали наше внимание, благодаря нескольким метким и обобщенно взятым акцентам, можно было назвать эффектным сходством. Работа необычная по быстроте исполнения, уверенности, вдумчивости и — в рамках данной разновидности портрета — необычайная по красоте. Она поистине великолепна. Рубенс чувствовал себя. здесь привычно, на родной почве, в мире своей фантазии, очень ясных, быстрых и восторженных наблюдений. Он не писал бы иначе и свои картины: успех был обеспечен. Два других недавно купленных портрета очень известны, и их расценивают весьма высоко. Осмелюсь сказать, однако, что они принадлежат к наиболее слабым. Это два фамильных портрета, два небольших бюста, несколько укороченных и суженных, переданных в фас без всяких композиционных ухищрений и размещенных на полотне так же непосредственно, как простые этюды голов. При всем блеске, рельефности, жизненности и необыкновенно искусном, но упрощенном письме они имеют тот недостаток, что художник рассматривал свои персонажи вблизи и невнимательно, писал старательно, но мало изучал и, словом, трактовал весьма поверхностно. Постановка модели точна, рисунок ничтожен. Как живописец Рубенс расставил акценты так, чтобы все походило на жизнь, но как наблюдатель он не выделил ни одной черты, выражающей внутреннее сходство с моделью; есть только наружность. Глядя на тело, мы невольно ищем нечто под его внешней оболочкой, чего художник не заметил; вглядываясь в душу, ищем нечто более глубокое, чего он не разгадал. Живопись не углубляется дальше поверхности холста, жизнь — дальше внешнего облика. На портрете изображен молодой человек лет тридцати, с подвижным ртом, влажными глазами, открытым и ясным взглядом. И ничего более ни вне этого, ни глубже этого. Кто этот молодой человек? Что он делал? Мыслил ли он? Страдал ли он? Неужели он жил так же поверхностно, как изображен на поверхности холста? Эти-то черты личности Хольбейн передал бы прежде всего, а для этого мало какой-нибудь искорки в глазу или красного мазка на ноздре. Искусство живописи, быть может, самое нескромное из всех искусств. Оно — несомненный показатель морального состояния художника в минуты, когда он берется за кисть. То, что ему хотелось сделать, он сделал; в том, чего ему не очень хотелось, видишь его неуверенность; того, чего ему вовсе не хотелось, в его произведениях ucv, что бы ни говорил он сам и что бы ни говорили другие. Рассеянность, забывчивость, вялость ощущений, меньшая глубина восприятия, ослабленное прилежание, менее живая любовь к изучаемому предмету, охлаждение к живописи или увлечение ею — все оттенки его натуры, иплоть до изменчивости его восприятия, все это проявляется в созданиях художника так же ясно, как если бы мы слышали его исповедь. С уверенностью можно определить, как ведет себя добросовестный портретист перед своими моделями. Точно так же можно ясно представить себе, как вел себя Рубенс перед своими.