Старые друзья

Непостижимая удача! По радиотелефону из Костиной машины я застукал Василия Александровича Трофимова в служебном кабинете, куда он минуту назад приполз после государственной важности совещания. Вася клялся, божился и прямо-таки рыдал в трубку, что ноги не держат, на совещании измордован и размазан по стенке, в голове колокольный звон, нервы в лохмотьях и прочее; наверное, если он и врал, то не чрезмерно, пришлось извиниться за беспокойство и честно сказать, что я арестован за якобы хулиганство, звоню по разрешению сердобольного конвоира, и если Вася не хочет, чтобы я подох в камере, пусть немедленно выезжает на Петровку, где его весь в слезах ждет Костя. Минут через пятнадцать Вася приехал, был введен в курс дела, с неподдельной искренностью и с помощью слов, которых, голову на отсечение, вы не найдете в Полном собрании сочинений Тургенева, высказал все, что о нас думает, вызубрил наизусть мои сведения о Елочке и вместе с Костей пошел к Потапову. Меня они с собой не взяли, так как мой внешний вид, по Васиному мнению, лишал любой рассказ достоверности, навевая мысли о бежавшем из-под стражи опасном бандите. Я же был так доволен собой, что не только не огрызнулся, но даже весело осклабился, делая вид, что высоко оцениваю сей низкопробный юмор. Затем, убивая время, я стал шастать вдоль ажурной металлической ограды известного всей Москве дома номер 38, мечтая об удачном завершении затеянного мероприятия, и очень скоро убедился, что Васина шутка оказалась не такой уж и дурацкой, ибо ко мне подошел какой-то сверхбдительный лейтенант, поинтересовался документом, тщательно его изучил, с превеликим подозрением сверил фотокарточку с моей физиономией и не без сожаления отпустил с миром. Легко представить, как возликовал бы Вася, увидев эту сцену! Но этот миролюбивый жест нисколько лейтенанта не удовлетворил, а наоборот, обострил его бдительность, и на сей раз он направил ко мне угрюмого прапорщика, который, слюнявя палец, добросовестно полистал документ, дружески похлопал меня по штанам и куртке в поисках базуки и отправился докладывать лейтенанту добытые сведения, очевидно, утешительные, поскольку отныне меня оставили в покое.

Порядком взбешенный, я похвалил себя за проявленные кротость и самообладание и стал, как обычно делаю в томительные минуты ожидания чего-то или кого-то, предаваться успокоительным философским размышлениям. Абсолютно довольными собою бывают только кретины, но я, познавая по совету древних самого себя, давно пришел к выводу, что являюсь человеком исключительно везучим (если не считать Степана, редких поломок запасных частей, абсолютно ненужных встреч с Лыковым и прочей ерунды), физически здоровым и морально почти что устойчивым. Столь же давно я установил, что наибольшую приподнятость духа и удовлетворение испытываю, совершая богоугодное дело, особенно тогда, когда выкладываюсь до отказа. В этом смысле я полностью солидарен с Монтенем, который полагал, что дающий получает больше того, кому он дает (нужно проверить, это Монтень, кажется, кого-то цитировал), а если вы стопроцентный прагматик и вам это кажется смешным, то думайте, что хотите, например, что я помогаю ближним из тщеславия, корысти или примитивной веры в книгу, на страницах которой господь ставит роду людскому плюсы и минусы. Кстати говоря, прагматиков и вообще эгоистов, с легкостью необыкновенной переносящих чужую боль, у нас стало слишком много; теперь часто спорят, что тому виной, насильственный ли атеизм или неизбежная при культе личности и дальнейшем заболачивании общества порча нравов; на мой взгляд, и религиозные фанатики, и безбожники-диктаторы с одинаковым усердием заливали и заливают мир кровью, а что касается порчи нравов, то о ней, как вы помните, еще почти две тысячи лет назад писал Сенека. А если взять на веру гипотезу древних, что количество добра и зла в мире одинаково, то во все периоды кошмарной истории человечества были люди хорошие и плохие, жертвы и палачи, святые и равнодушные. Лично я в эту гипотезу верю, и посему исключительно бурную газетно-журнальную полемику о вчерашних и сегодняшних нравах воспринимаю не то чтобы спокойно, но с полным осознанием субъективности обеих сторон. Единственное, что приводит меня в состояние ярости и даже бешенства, так это плач мастодонтов по Сталину, при котором был вполне устраивавший их порядок. И если такому святому человеку, как Алексей Фомич, я отчасти Сталина прощаю, то к Лыкову и ему подобным прохвостам испытываю презрение и гнев, никогда не забывая, что именно подобные загубили и Андрюшку, и миллионы других хороших и честных людей…