Старые долги

В больнице уже знали о предстоящей съемке: в хирургии все блестело: свежевымытые окна, облезлые ручки на дверях, медные краны в умывальнике, старый, в трещинах и заплатах линолеум на полу. Ярцевцы явно не хотели ударить лицом в грязь. Если бы так каждый день! Право, стоило бы время от времени прибегать к этаким возбуждающим средствам, чтобы не спали на ходу. Ирина Георгиевна, избалованная прежней работой в большой столичной клинике, до сих пор не могла привыкнуть к здешним порядкам. Василий Васильевич уверял: вот-вот начнет строиться новая больница, давно бы приступили, никак не могут сговориться с местными властями — все хотят поживиться за чужой счет, жалуясь на бедность.

В операционной над булькающим автоклавом хлопотала Катя, еще вчера девица неопределенного возраста и наружности, сегодня туго, в барашек, завитая, с ярко-черными персидскими бровями и густым здоровым румянцем на щеках. Катя тоже хотела выглядеть на экране кинозвездой. Встретила она Ирину Георгиевну слезами:

— Все! Не приедут нас снимать, напрасно готовились!

И в злой своей разочарованности не выбирая выражений, принялась рассказывать о том, как «эти сволочи из первой палаты» обидели ночью того, «который с телевидения», и тот попросился утром на выписку и уже звонил куда-то; теперь, говорят, съемка отменяется…

— Кто говорит? — спросила Ирина Георгиевна насмешливо.

— Все!

— Ну, это еще не страшно.

И небывалый порядок в обшарпанном всегда хирургическом отделении, и раскрашенная, как матрешка, Катя, и даже неприятное сообщение о ночной ссоре в первой палате проходили мимо сознания доктора Соловьевой, едва задевая.

Вчера она еще раз распорядилась сделать больному анализы. Боли у него не усилились, наоборот, ослабли, температура упала, в анализах лишь небольшие отклонения от нормы. Хоть выписывай! Но что-то случилось вчера — непонятное, неуловимое. Глаза. Глаза у него стали нехорошие, словно бы провалились…

Он лежал, положив руки под голову, на Ирину Георгиевну взглянул равнодушно. Вчера ему сказали об операции. Ребята давно уже на уборке, он был у них за старшего, начальник гаража специально предупредил: «Ты, Петрович, прошу, с них глаз не спускай, сам знаешь, какая нынче молодежь…» Думал, дадут лекарство — и прощай городок Ярцевск, а вышло вон как — операция! В прошлом году так же прихватило, хотели оперировать, но обошлось: полежал три дня в больнице, отпустили, сказали: «В другой раз». Значит, все правильно, вот он, другой раз. Чему быть, того не миновать, и волноваться нечего.

Докторша Петровичу не больно нравилась: чересчур горда, выше всех себя ставит, слово скажет — будто милостыню подаст. Да и вообще лучше бы с мужиком дело иметь, тот если не пьяница, не шаромыжник — во всякой работе надежней. Однако с выводами он не спешил, торопиться не любил, присматривался к докторше внимательно. Может, гордость лишняя у нее от обиды на людей, кто ее знает? И так бывает.

Ирина Георгиевна подошла к нему, властным жестом пресекая попытку сесть. Живот у него был твердый, напряженный.

— Как провели ночь?

— Нормально, доктор.

Ночь он провел неважно: вправлял мозги соседу по койке. Петрович к нему с первого же дня стал приглядываться. Тогда в палате занятный разговор вышел: два ярцевских дедка, которые у окна лежат, третий месяц бедняги, маются, о войнах толковали.

— Эта война второй Отечественной называлась, а еще первая есть.

— Тоже с немцами, что ли?

— Нет, с французом! У них главный — Наполеон, а у нас этот… Багра… Багра… забыл!

Петрович со скуки подшутил:

— Баграмян.

— Во! Баграмян! — воскликнул дедок, просияв всем болезненно-желтым, обросшим седой щетиной лицом.

— Как же получается, — продолжал Петрович невозмутимо, — и я у Баграмяна воевал в эту войну. Сколько же ему было? Выходит, сто тридцать?

— Ну так что? Люди и дольше живут. Ты слушай, слушай… У них — Наполеон, а у нас — Баграмян!

И тут этот нервный сосед стал кричать. Вскочил с койки, усишками дергает, подбородком трясет.

— Вы, — кричит, — пещерные! Из каменного века!

Деды сильно сконфузились, притихли, и Петрович в тот раз промолчал, не любил торопиться с выводами…

— Больно? — Ирина Георгиевна помяла его живот.

— Есть немного.

— Значит, режемся?

— Вам решать, доктор.

Она улыбнулась чуть-чуть, углами губ, ободряюще и снисходительно. Примеривалась. Вот так она должна улыбаться, когда начнется съемка. Интересно, знает ли он? Впрочем, это не его забота…

Доктор Соловьева посидела в палате еще несколько минут, испытывая почему-то совершенно не свойственную ей растерянность, хотя продолжала улыбаться ободряюще и снисходительно, помня о наставлениях режиссера насчет психологической подготовки больного. Разговор у них не ладился. Ирина Георгиевна с непривычки никак не могла взять верный тон. Получалось как у неопытного следователя с опытным подследственным:

— Сколько вам лет?

— Сорок восемь стукнуло.

— Сами-то откуда?

— Из Степногорска.

— А как в Ярцевск попали?

— Проездом.

Потом пошло легче:

— Ночью что произошло? Больной из-за вас на выписку просится!

— Неужто? Зря. Ну, маленько критику навели, чтобы людей уважал, не себя одного.