Старые долги

— Побольше бы таких догматиков и перестраховщиков, — почтительно ответил Олег Ксенофонтович, которому Старик внушал те же чувства, что и другим.

— Вы думаете? — с сомнением спросил Старик. — А я, признаться, решил: не пора ли на покой? Сидишь в кабинете, руководишь… вчерашним днем. — Он вздохнул глубже и громче, чем это требовалось для естественного выражения чувств. — Иной раз примешь решение — и вдруг как обухом по голове: батюшки, что же ты делаешь! Какое нынче тысячелетье на дворе? Вчерашний день науки поддерживаешь! То безнадежно устарело, это новейшими данными опровергнуто… Ну, вам этого не понять, вы еще молоды…

Олег Ксенофонтович в это время мучительно старался понять: случайны ли сетования Старика, почти дословно совпадающие с оценкой Билибиным работы Олега Ксенофонтовича, или они следствие фантастической осведомленности собеседника, о которой он был наслышан не хуже других?

— Уничижение паче гордыни, — овладев наконец собой, укоризненно произнес он. — Но вернемся к делу. Скажу честно: не хотелось бы мне с Юрчиковым расставаться… Отличный работник.

— Зачем же вам расставаться? И не надо, — проворковал Старик, удерживая смешок. — Мы вас в ту же группу включим, и работайте на здоровье вместе… Я вам завидую. Побудете на переднем крае науки… Вернетесь через полгода совсем другим. Тогда вас никто не назовет бюрократом и перестраховщиком, как меня.

Олег Ксенофонтович промолчал, вновь стараясь понять природу странных совпадений в этой необычной беседе. Вчера вечером его пригласили в кабинет этажом выше и спросили, не согласится ли он некоторое время, положим полгода, поработать в группе Билибина, помочь товарищам-ученым, поскольку главк чрезвычайно заинтересован в новых исследованиях. «Не совсем представляю свою роль…» — деликатно ответил Олег Ксенофонтович. «Основная ответственность за работу! — объяснили ему. — Руководитель группы — Билибин, но вы же знаете Иннокентия Павловича… Его дело — исследования и не более!» Для Олега Ксенофонтовича предложение не было неожиданным. Оно явилось логическим завершением докладной, представленной им недавно, где он подробно и с большим знанием дела поведал о перспективах открытия ярцевских ученых. Над докладной он и Гена Юрчиков просидели два дня не разгибаясь. Правда, Олег Ксенофонтович до сих пор не знал, как отнесется Старик ко всей этой истории. Теперь, кажется, все становилось на свое место.

Эти два дня дались Геннадию не легко. Не потому, что докладную нужно было составить быстро и со знанием дела, а потому, что из головы у него не выходил все это время разговор со Светкой, когда она рассказывала об особых отношениях, существующих между Стариком и Иннокентием Павловичем, и призывала его «выходить вперед». Геннадий в тот раз так и не понял: дурачилась, что ли, Светка? Однако сейчас этот несерьезный разговор приобрел неожиданно серьезный смысл: такой случай может больше не подвернуться. Очень кстати было бы сказать попросту: «Олег Ксенофонтович! А почему бы нам вместе не взяться за разработку? При ваших связях и организаторских способностях мы вдвое ускорим исследования…» Несколько раз с языка Геннадия уже готовы были сорваться эти слова, но он сумел удержаться от искушения. И хотя он в конце концов все же произнес последнюю фразу, но позднее и только констатируя факт, не взяв таким образом греха на душу. Возможно, лишь потому, что Олег Ксенофонтович обошелся и без его соблазнительного предложения.

Вот как было дело, а совсем не так, как представлял себе Соловьев, удрученный своим поражением. Вечером он отправился в город, в Дом культуры. Ехал туда без всякой цели, просто хотел как-то восстановить душевное равновесие, утраченное утром. «Зачем мне все это? — огорченно думал Василий Васильевич, вяло выруливая среди потока машин и не пытаясь, как всегда, пробиться вперед. — Весь день среди людей, и все хотят получить, взять, выхватить. Ах, люди, люди!.. Когда же вы людьми станете?» Едва Василий Васильевич подумал так, как ему полегчало. Не потому, что он открыл для себя какую-то истину, а потому, что понял, зачем едет в Дом культуры. К Люсе ехал, к милой наивной женщине, которая ничего не требовала, была довольна всем, даже не захотела устроиться получше…

К счастью, Люся оказалась на месте — ее пестро одетая, легкая фигурка привычно порхала в анфиладе старинного особняка. Василий Васильевич не сразу подошел к ней. Последнее время они встречались лишь здесь, в Доме культуры, когда Соловьев приезжал по делам. Поздороваются, он поцелует ручку, склонившись низко, чтобы скрыть некоторую неловкость, и побежит дальше. Иногда задержится на минутку, спросит торопливо: «Как жизнь, Люсенька?» — «Лучше всех!» — задорно улыбнется Люся, и ее наивно-раскосые глазки грустно обласкают Василия Васильевича. Кто знает, какие изменения произошли у нее в жизни за этот срок? Может быть, нашла человека, который тоже считает преступлением раз в месяц не посещать картинную галерею, и теперь ей до него дела нет. В том настроении, в котором он пребывал, это было бы крайне неприятно…