Старший оборотень по особо важным делам

– Чибиса застрелили. Через окно камеры, прямо из соседнего дома.

– Не слабо.

– Арнаутов считает, что это Шилов. Такую облаву устроил – весь город на ушах стоит.

– Что с него взять, с дурака?

– Он не дурак... Рома просил меня достать фото Арнаутова и Виноградова. Парнишка этот, который с явкой пришел, мельком видел мента, который Чибиса крышевал. – Иваныч закончил с посудой, вытер руки, снял фартук. Встал, прислонившись к раковине, лицом к Стасу. – Фото я достал, а Рома не звонит. Свяжись с ним, я готов встретиться.

– Я не знаю, где он, – отвел глаза Стас.

– Рома сам предложил держать связь через тебя. Так что брось валять дурака, шутки кончились: если Арнаутов найдет Рому раньше, он его в живых не оставит...

24

Выбрав момент, когда его непосредственного руководства масштабной облавой не требовалось – люди работали, операция шла своим чередом, не принося результатов, – Арнаутов заехал в прокуратуру.

– Я быстро, – буркнул он водителю и, поднимаясь по лестнице и топая по коридору, представлял, как будет извиняться перед Кожуриной.

Извиняться он никогда не умел... Даже если сам признавал, что явно не прав.

Кожурина сидела за столом и писала. При появлении Арнаутова подняла голову, но писать не прекратила. Даже как будто начала еще быстрее водить ручкой по разграфленному бланку. Официальным тоном сказала:

– Слушаю вас, Николай Иванович.

Арнаутов шумно вздохнул. Огляделся, как будто был в кабинете впервые. Заинтересовался справочниками на книжной полке, цветочками на подоконнике. Понял, что смотрится глупо, и на едином дыхании выпалил:

– Я тебе нагрубил. Извини!

Рука Кожуриной дрогнула, и замедлила движение. Голос тоже как-то изменился:

– Солдафон – он и есть солдафон.

Арнаутов вздрогнул. Подошел, оперся на стол Кожуриной. Она продолжала писать.

– Я солдат, и у меня погибли люди! Если он при задержании окажет сопротивление, я ему лично глотку перегрызу!

– Вот пока ты клыками лязгаешь, ты его не найдешь. А головную боль поимеешь. – Кожурина, наконец, бросила авторучку и, сцепив пальцы в замок, посмотрела Арнаутову в лицо. – Ты в курсе, что уже поступило пять жалоб от граждан и юридических лиц? Ты что, решил в городе устроить полный беспредел?

– Пусть сдадут Шилова. Ему кто-то помогает, это ясно.

– А ты заложников возьми. И если он сам не сдастся, расстреливай их, каждый час по человеку.

– Ладно, я дурак, ты умная. – Арнаутов перестал давить стол, сцепил руки на груди, качнулся на каблуках. – Дай совет.

– Знаешь, Коля, почему ты полковником стал?

Арнаутов с легким подозрением посмотрел на Кожурину.

– Потому, что иногда прислушивался к моим советам.

Арнаутов, поджав губы, отвернулся.

– А вот знаешь, почему ты никогда не будешь генералом?

Он посмотрел еще более подозрительно.

– Потому, что мне больше не хочется тебе их давать.

Ни слова не говоря, Арнаутов направился к двери.

Дождавшись, пока он начнет ее открывать, Кожурина все-таки одарила советом:

– Поговори с его девчонкой. Только не лязгай клыками, поговори по душам, извинись. Ты это, оказывается, делать умеешь... Найди подход. Она с ним связь держит.

Арнаутов хмыкнул и вышел.

Вместо работы Стас поехал в больницу и теперь сидел рядом с матерью.

Состояние, действительно, несколько стабилизировалось, и ее перевели из реанимации в обычную палату на восемь больных.

Стас подумал, что в такие палаты кладут тех, кому недолго осталось. Грязные стены испещряло множество трещин, с потолка падала штукатурка, в рассохшемся окне дребезжали битые стекла. Ободранные кровати, дырявое белье желто-серого цвета, в люстре – ни одной лампочки, так что с наступлением сумерек палата освещается только светом из коридора – если, конечно, медперсонал, раздраженный стонами и жалобами больных, не закрывает дверь.

Из лекарств – только капельница с раствором глюкозы да разноцветные витамины, видимо, из рекламных или спонсорских целей предоставленные больнице какой-то фармацевтической фирмой.

Раз уж не могут вылечить, так хоть бы умереть по-человечески дали, думал Стас, держа маму за руку.

Она тяжко вздохнула.

– Мам, что, болит что-нибудь? Что мне для тебя сделать?

– Да тебя мне, сыночек, жалко. Как же ты будешь без меня? Страшно, не сможешь ты один...

У Стаса зазвонил телефон.

– Прости.

Он посмотрел на дисплей. Его искал Громов. Наверное, хочет еще раз сказать, что отдел должен работать, а из Москвы едет комиссия.

Комиссия!

Она вернет с того света Серегу, даст денег на операцию и реабилитирует Шилова.

Скрябин отключил сигнал телефона и пробормотал:

– Да пошли вы все!.. И вы, и ментовка ваша хренова!

* * *

– Нервы ни к черту, – пожаловался Арнаутов. – Знаете, Юля, с чем только не приходилось сталкиваться. Нормальному человеку этого не понять. Вот и сорвался. Вы уж простите.

Арнаутов говорил, неловко примостившись на стуле, не приспособленном под его вес, и прижимая к груди папку из потрепанной кожи, будто служившей ему неким символом важной работы и неподкупности. Разговаривая, Арнаутов пытался еще и улыбаться. Оказывается, это он тоже умел. Во всяком случае, пытался.