Старинные рассказы. Собрание сочинений. Том 2

Славу императрицы делит Вольтер, бюстом которого украшен хозяйский кабинет. Творения Вольтера не заперты в книжный шкаф: они всегда под рукой у хозяина. Тут и полное собрание большого формата в зеленых переплетах, и отдельные томики в коже, и переводы в прозе и стихах. Есть, конечно, и майковский перевод[128] «Меропы, Трагедии господина Вольтера»:

Царица, истреби мечтания ужасны,
Вкушай приятности надежды в дни прекрасны…

Но почетнейшее место в библиотеке Николая Еремеевича занимают все-таки его собственные труды: до двадцати книг, им написанных[129] и им же изданных, большинство — в собственной типографии, в собственном селе Рузаевке, безо всяких цензур и одобрений, не для продажи — для личного употребления и преподношений.

Иные заводили конюшни, другие — псовую охоту, третьи — винокуренный завод. Было всего этого понемногу и у помещика Струйского, но великую славу и бессмертие создала ему типография, отменная и превосходная, на которую он тратил большую часть доходов. На него работали известные граверы и художники Набхольц и Шенберг[130]. Его книги печатались не только на александрийской бумаге, но и на белом атласе. Подносились императрице, некоторым высоким особам, личным друзьям автора и всем членам семьи — каждому по экземпляру каждого произведения, с обязательством непрестанно читать и изучать. И случалось, что, вызвав одного из сыновей, Николай Еремеевич задавал ему вопрос:

— Какой стих находится на такой-то странице, на такой-то строке в такой-то книге?

И сын должен был отвечать не задумываясь и с полной точностью, чтобы доказать, что с папашиными книгами не разлучается и их старательно изучает.

Творил Струйский исключительно на Парнасе, куда никто не допускался, даже для уборки. Был на Парнасе поэтический беспорядок, валялись рукописи, корректурные листы, оттиски гравюр, и лежала многолетняя пыль, которую хозяин называл своим стражем: «По ней вижу тотчас, был ли кто-нибудь у меня и что он трогал». И когда хозяин удалялся на Парнас — жизнь замирала не только в доме, но и во всей округе, потому что за помеху вдохновению ожидала виновного жестокая расправа. Лишь в крайних случаях допускался староста, но не на Парнас, а к его подножию, к нижним ступеням лестницы, где и выслушивал краткие приказы барина с высоты Парнаса. Было на Парнасе немало оружия — на случай злонамеренных покушений на свободу поэта. И родные подтверждали, что Николай Еремеевич иногда остается на Парнасе по два дня без пищи и питья, не покладая пера, отдавшись высокому творчеству.

Отличительным качеством поэтического дарования Струйского была независимость от грамматики и здравого смысла. Музы заводили его в лабиринты слов и фраз, куда за ним невозможно следовать и откуда он не всегда благополучно выбирался. Он был поклонником Сумарокова[131], которого считал едва ли не гениальнее самого себя и которому подражал в торжественности и напыщенности стиля. Сумарокову он посвятил свою Первую книгу[132] — «Апологию к потомству», напечатав ее и в собственном французском переводе, столь же безграмотном. А когда один критик посмеялся над «Апологией», разгневанный Струйский пригвоздил своего врага новой книгой, под заглавием «Для Ховрика ни проза ни стихи». И тут были строки:

Всем нравится моя Апология.
Ховрику не нравится моя Апология,
Ховрик вмещает в себе всех гадов!
Которых Апология моя омержает;
И когда Ховрика она уже усекнула,
Усекнет и прочих гадов!

В книге отличный виньет с изображением гадов и крыс, сидящих в большом числе на болоте. Так расправлялся Николай Струйский с критиками.

Он писал Епистолы, Елегии, Епиталамы, Оды, Еротонды,[133] письма, критические статьи и кончил изданием «Акафиста Покрову Пресвятой Владычицы». Он описал в стихах потолок своей залы для поднесения императрице, приветствуя ее словами:

Милостивая Циана,
Мать правосудия,
Кроткая и щедрая Богиня
Наперсница небес!
Хоть я Тебя не именую,
Но знают все Тебя, кто Ты.
И кто Ты есмь:
Мой дух Тебя всех больше знает!

Но ему была свойственна и элегическая грусть:

Взойду на брег реки и уду опущу;
На солнце прогляну и паче загрущу!

И, скорбя о смерти друга, он «шествовал за ним в мрачное поле и ту разверстую хлябь, где тени и ничто», — строка, какой мог бы гордиться и современный поэт.

Наконец, он не чуждался и политики, и в книге «О Париже» заклеймил разом бунтарей и масонов-мартинистов: