Старик Мазунин

— Недавно письмо от него получила, пишет из Кемерова: плохо, мол, жизнь сложилась, ни угла, ни спокою на старости лет. Слесарит где-то, да в общежитии живет, — какой он бабе, старый-то, нужен? Ох, мужики вы, мужики — куролесите по белу свету, сорите своим семенем, где ни попало. Дак просится: прими, мол, Люба, если сможешь!

— Ну, а ты как?

— Думаю вот. И приму, наверно. Все не одной век коротать. Да и Лизонька вот рожать собирается приехать.

— Что, замуж вышла? А я не знал! — встрепенулся Мазунин.

— Какое там замуж! — Красильникова полезла за платком, отвернулась. — Такие уж мы с ней, нескладехи…

Мазунин поднялся.

— Вот как… Вот как… — шептал он. Подошел, неловко обнял ее сзади за плечи. — Много вам, бабы, счастья в жизни надо. Да только все как-то не так у вас получается: топочете, суетитесь, бегаете за ним, а толку-то нет! Без мужика — что ж, тоже ладно, а то попадет пьянь да дрянь — обиходь-ко его! Откричалась, значит… А я думаю — кричать тебе еще да кричать, Любашка…

Женщина вытерла глаза, заходила по комнате:

— Такие-то мои дела, Степа.

— Иттить мне надо, — сказал Мазунин и пошел к двери. Остановился у порога, повернулся: — Слышь, Любаш! Может, спомним молодость-ту?

— Да ну тебя, Степка! — Красильникова махнула платком, нервно засмеялась. Снова погрустнела. — Не бывать теперь этому, Степушка. Отлюбилась я, да и ты-то… Какая теперь у нас любовь может быть? Так только, для скотства. А я так не хочу. Ступай уж, не трави себя.

— Ладно. — Мазунин потоптался, надел шапку. — Слышь, Люба, — тихо сказал он. — Я вот что узнать все хотел: любила ты меня ай нет?

— Любила, Степа. Я в жизни и любила-то: Аркашку своего, тебя, да командировочного одного еще. По правде любила. Какие-то вы одинаковые были: проснусь ночью, бывало, рядом гляну — а вы не спите, в потолок глядите, смолите свои цигарки. Так сердце и захолонется. Да только не такой любви мне тогда хотелось. Я ведь дурная, Степа: башка у меня умная, не бабья, — а норов веселый, все так и тянет его на какую-нибудь чудинку. Потому я и мужиков себе больше веселых да бестолковых выбирала.

— Вроде Пашки, ага?

— Да… с Пашкой другое дело было. Как увижу его, бывало, — уж чего бы, кажись, не сделала, чтобы красотой его владеть! И ведь знаю, что пустяшный он: пьяница, дурак! — а на базаре подыму, отмою…

— Прощай, Любашка. — Мазунин взялся за ручку двери. — Пойду я. Ты это, найди уж меня как-нибудь, когда Люба в больнице будет. Попроведаю, гостинец принесу. Может, и робеночка в руках подержу, если до того не уеду, конечно.

Выйдя от Красильниковой, Мазунин переулками добрался до главной улицы и, заложив руки в карманы, наклонив вперед голову, пошагал домой. Шел у думал о своем: было оно, не было ли — то главное, ради чего стоило бросить и забыть все и лететь на огонь, завороженно кружась в подхватившем вихре?

Когда сзади раздалось урчание мотора и послышался веселый окрик, Мазунин вздрогнул и бросился в сторону. Слетел с тротуара, увязнув в снегу. Опомнился, глянул — из кабины самосвала весело скалился Валька Бобров:

— Игнатьич, не угони в сугробе! Гляжу, топаешь — дай-ко подвезу, думаю.

Мазунин выкарабкался на тротуар; потоптался, отряхиваясь. Махнул рукой::

— Не! Я сам. Доползу как-нибудь.

— Ну, как знаешь.

Самосвал рявкнул, рванул с места и скрылся в снежной пыли. Старик глядел ему вслед. Эх, Валька, Валька…

20

Весной шестьдесят четвертого года Мазунина на заводском собрании выдвинули в народные заседатели. Он испугался: отказывался, пытался даже грозить самым отчаянным крикунам, но это сочли за кураж, и кандидатура прошла единогласно.

После собрания директор, поздравив Мазунина, вдруг двинул его кулаком в бок:

— Что, боязно? А ты не бойся. С нами шуметь не боишься — чтобы все, значит, по правде было! А раз уж ты такой правдивый — вот и стой за нее, за правду-то, только уже не в заводском, а в государственном масштабе, понял? Между прочим, — он наклонился к уху Мазунина, — там, я думаю, дело проще: виноват — отвечай по закону, не виноват — ступай, оправдан! Не то, что у нас иногда: того, другого нет, детали запарывают, план горит — а виноватить некого.

— Это так, да, — согласился Мазунин.

Домой с собрания он пришел важный. За ужином сообщил родным, что он теперь не как-нибудь — полноправный судья.

— Надо посмотреть, — разглагольствовал он, щелчком в лоб отгоняя от сахарницы маленького Юрку. — Надо посмотреть, как у их там работа поставлена. Ежли по правде — тогда я не против. А ежли по плану, вроде как: надо столько-то засудить, и баста! — тогда я с ними не сработаюся, нет, не сработаюся…

— Вот и ага, вот и ага… — поддакивала старуха.