Старая девочка

До того, как они откочевали в степь, она сумела отправить Калманову два письма и точно знала, что они до него дошли, были переданы из рук в руки. Но никто спасать ее и не думал, и она поняла, что больше обращаться к нему не надо, смысла в этом никакого нет. Третья оказия подвернулась только осенью, ровно через неделю после ее неудавшегося побега, кому писать — она совершенно не знала, решиться родителям — не могла, а больше у нее никого не было, и тут она сообразила, что можно попробовать написать Лене: вдруг ей через Сталина что—то и удастся. У Веры со времен Москвы еще оставалось немного денег и все их она отдала, чтобы татарин, приехавший в их деревню покупать лошадей и теперь возвращавшийся обратно куда—то под Стерлитамак, взял ее письмо и довез до почты. Отдала и забыла, потому что татарин на вид был настоящий вор и надеяться, что он сдержит слово и отправит письмо в Москву, мог только сумасшедший.

Возможно, две неудавшиеся беременности обострили в Вере материнский инстинкт, но, оставшись в доме единственной хозяйкой, она истово стала заниматься детьми Тимура. Они и раньше почти все время были на ней, так что она давно уже успела к ним привыкнуть и привязаться, но теперь Вера буквально не отпускала их от себя, будто задалась целью, чтобы они ее, именно ее считали своей матерью, а про родную мать Зумрат забыли. Дети были совсем маленькие, старшей, Арие, было три годика, а мальчику, Бахыту, не исполнилось и двух, и, конечно, долго помнить Зумрат они бы не сумели. Еще и трех месяцев не прошло, как ее не стало, а они благодаря Вере уже говорили по—русски ничуть не хуже, чем по—башкирски. И с Тимуром теперь, когда между ними не стояла Зумрат, отношения у нее стали лучше. Конечно, она пока не простила его, но примирилась и успокоилась.

И все—таки когда в конце февраля, под вечер, в деревне неожиданно появились два замученных дорогой мирьямских милиционера и, зайдя к ним в дом, объявили, что у них приказ забрать Веру Радостину и отвезти ее в уезд, и следующим утром на рассвете, когда она, едва сумев разбудить Арию и Бахыта, ревела, обнимая их и целуя, а рядом стоял Тимур, вдруг разом сделавшийся таким же безобидным, потерянным медвежонком, каким она знала его по Москве, ей и в голову не пришло, что она может сказать милиционерам, что остается и никуда не поедет. И за это ей тоже до конца своих дней было стыдно.

Из Мирьяма, где Калманов выдал ей командировку и деньги на проезд, и из Уфы Вера дважды собиралась дать телеграмму родителям, но каждый раз что—то ее останавливало, и только в Москве она наконец поняла, что.

Дверь их дома ей открыли совсем чужие люди и в коридоре объяснили Вере, что спустя полгода, как она уехала в Башкирию, родителей “уплотнили”, жить им сделалось не на что, и три комнаты, что у них еще оставались, они поменяли на домик с куском земли в Ярославле. Кроме этого, они дали Вере два конверта: в одном твердой маминой рукой был написан их новый ярославский адрес, в другом она нашла два Лениных телефона. Первый — рабочий в Кремле, а второй — домашний, на Ордынке. Позвонить Лене на работу Вера не решилась и целый день гуляла по Москве, будто на экскурсии обойдя один за другим все те адреса, которые хоть что—то в ее жизни значили.

Около девяти она с почтамта на Тверской позвонила Бергам. Трубку взял Ося, но, услышав, с кем он говорит, к телефону сразу подбежала Лена, они уже знали, что Верины родители в Москве больше не живут, и теперь оба стали зазывать Веру к себе. Встретившись, они взахлеб, перебивая друг друга, проговорили и проплакали чуть ли не до утра, всех с их курсов вспомнили и всех помянули, а потом Лена буквально взяла ее на руки. Она не только поселила Веру у себя, не только сама меньше чем за неделю добилась, чтобы брак Веры с Тимуром был расторгнут и ей выдали новый чистый паспорт, где даже никакого упоминания об этом браке не было, но и устроила Веру на работу, а главное, ввела ее в их кремлевский кружок, где Вера ожила. Она потом всегда помнила, что Лена ее спасла, и если той что—нибудь от Веры было надо, шла на это легко, делала с радостью, потому что долг ее хоть и на чуть—чуть, но уменьшался.

В Кремле и в любимом ими всеми Кунцеве Вера запомнилась тем, что сразу сделалась своей; похоже, она и дня не оставалась тихой провинциальной учительницей, которая не знает, как сложить руки, как поставить ноги, всего боится. В ней с детства было редкое ощущение равновесия, баланса, оно и вело ее. Наверное, поэтому, с самого начала ей в этой цековской компании было удивительно просто. Продолжалось так, быть может, месяц или два, но точно не дольше, а потом, уже обжившись в Кунцеве — все чаще они собирались именно там, — она вдруг с грустью поняла, как все тут непрочно, до какой степени быстро им делается неладно, нехорошо вместе. Прямо на ее глазах, чуть ли не каждую новую встречу они радовались друг другу меньше, чем в предыдущую, злее ссорились. Из—за любого пустяка вспыхивали, как спички, а отходили, мирились долго, трудно и, похоже, для вида.