Старая девочка

Однако в конце пятьдесят третьего года, после того как отец заболел, взгляд ее на то, что делала Вера, стал быстро меняться. С каждым днем она, похоже, меньше и меньше верила, что все это затеяно Верой для того, чтобы вернуться в семью. Отец чувствовал себя плохо, операция, во время которой ему вырезали четверть желудка, почти не помогла, и мать, которая знала, что жить ему осталось не больше года, нервничая то и дело к ней подступала: почему сейчас, когда Сталин, слава Богу, наконец в гробу, ей и дальше надо бежать из этой жизни, почему она не остановится, не начнет жить как все, чего боится? У Веры было ощущение, что цель ее — доказать отцу, что раньше, сочувствуя дочери, она не ошибалась, но времени у матери было мало, и она отчаянно спешила, хотела, чтобы он успел увидеть, что Вера исправилась.

Еще более тяжелым, чем пятьдесят третий, выдался у Веры пятьдесят шестой год. Отца на свете уже не было, и мать теперь даже не считала нужным себя сдерживать. Кроме того, на этот год выпало сразу несколько дат, после которых иллюзий у нее не осталось. Во—первых, седьмого апреля Вера не останавливаясь прошла тот день в своем дневнике, в который тридцать шесть лет назад она вступила в партию, и мать окончательно поняла, что весь этот путь, весь этот уход был предпринят вовсе не для того, чтобы вернуться к ней и к отцу. Она приняла это как неслыханный обман, предательство и не раз в открытую говорила Вере, что, если бы не была дурой, поняла сразу, как все обстоит, никогда бы не дала ей уйти. Хоть с самим сатаной, хоть с НКВД, но не дала бы. Второй такой датой стало тридцатое ноября — день, когда Вера делалась младше своей третьей, последней дочери. Это казалось матери совсем уж неслыханным нарушением, как она говорила, естественного хода жизни. Конечно, и ей было ясно, что Вера не может зачать, выносить и родить дочь, будучи всего на полгода ее старше, кроме того Вера уже была младше двух других своих дочерей, тем не менее на все это мать прежде умела закрыть глаза, насчет же тридцатого ноября она поклялась Вере, что подохнет, но не даст ей этот день перейти. Но главным и самым страшным было, конечно, другое.

Весной сорок седьмого года умерла от инфаркта Верина сестра и жена турка Ирина, а зимой пятьдесят шестого мать откуда—то узнала, возможно случайно проговорился один из воркутинцев, что целых шесть лет она прожила в одном городе, чуть ли не на соседней улице со своей любимой старшей дочерью, но из—за Веры так ни разу с ней и не свиделась. После этого она возненавидела Веру и до конца своих дней больше не пыталась ее ни понять, ни простить.

Несмотря на то, что, еще уехав из Грозного и перестав платить членские взносы, Вера автоматически выбыла из партии, седьмое апреля 1956 года, день ее вступления в ВКП(б), досталось ей очень тяжело. Она была, что называется, ровесницей века, вступила в партию на девятнадцатом году жизни и теперь, в пятьдесят шестом году, снова вернувшись к этому дню, ей прежде, чем навсегда с партией распрощаться, следовало объясниться хотя бы с самой собой. Тогда она ушла от родных очень резко, жестко, дом был церковный, отец ее был дьяконом в церкви “Утоли моя печали”, что на Кулишках; место по наследству принадлежало матери и, женившись на ней, он, провинциальный ярославский учитель, его занял. И все же, вступив в партию, она до смерти Иосифа ни разу об этом не пожалела, партия была едва ли не главным в ее жизни, и когда она решилась и пошла назад, ей и в голову не приходило, что однажды вот так, шаг за шагом идя обратно, она окажется вне партии. Конечно, уже много лет, точнее, с весны тридцать восьмого года, она не была партийной и все—таки здесь был для нее очень трудный и очень высокий барьер, одно из тех выстроенных ею же самой препятствий, которым она пыталась загородить себе путь назад. Она часто думала, что если бы чекисты, долгие годы пытавшиеся ее задержать, один—единственный раз подгадали бы свои акции к этим ее тяжелым дням, то есть взяли бы ее, Веру, в союзники, они наверняка добились бы цели, но и Клейману, и другим всегда казалось, что она уходит спокойно и ровно, что спускается вниз, как по лестнице: день — ступенька, день — ступенька, и свой шанс они не использовали.