Старая девочка

История со свиданием Веры и Кузнецова продлилась, если брать с начала и до конца, десять дней, и всё это время Ерошкин ни разу не виделся с Бергом. Дня три он был занят буквально под завязку, но в другие, конечно же, мог выкроить для него час или два, тем более что Берг об операции знал и немало был заинтересован в ее исходе. В свою очередь и Берг свидания с Ерошкиным не просил, он будто затаился. В Ярославле Ерошкину часто казалось, что Берг уже не тот. В Москве, едва с ним познакомившись, Ерошкин не сомневался, что если на кого и делать ставку, если кто и сможет остановить Веру, это, конечно, Берг. И сейчас ум Берга не стал хуже. Физически он даже окреп, что сразу бросалось в глаза, но здесь, в Ярославле, куда-то потерялся кураж. Ерошкин видел, что то и дело он пытается смотреть на жизнь чужими глазами, будто примеряет на себя. Иногда говорит совсем, как если бы сам был из воркутинских зэков, в другой раз – словно его брат Иосиф жив и всё это постепенно становится для него важнее революции. Отступал он, конечно, неровно; до сих пор гулял между двумя берегами, и все-таки было видно, что скоро он к одному из них прибьется. Ерошкину эта неуверенность не казалась опасной, сам он всерьез боялся только одного – чтобы Берг, возвращение которого к Вере всё откладывалось, не перегорел.

В субботу, одиннадцатого сентября сорок первого года Ерошкин наконец вызвал к себе Берга, чтобы рассказать, как всё проходило между Кузнецовым и Верой, как Кузнецов потребовал снять охрану, чтобы Вера могла к нему свободно пройти, как ее тут же нагнала и опередила сначала семерка во главе с Тоней, а потом целая толпа других женщин, чьи мужья были арестованы в Ярославле еще Клейманом. Он этой ловушкой, которую поставил Кузнецову и Вере его предшественник, восторгался, будто ребенок. Однако Берг слушал его без интереса, так что и Ерошкину скоро сделалось скучно, и он свернул разговор.

Всё это было очень не похоже на обычного Берга. Ерошкин даже собрался спросить, что случилось, не обижен ли Берг, что по ходу дела ему ничего не рассказывалось. Но потом раздумал. Он уже видел, что Берг потрясен неудачей Тониных женщин, потому что сам отчаянно боится, не хочет идти к Вере. В какой-то момент Ерошкин даже думал, что вот сейчас Берг ему это скажет, но тот молчал. Расстались они на словах Ерошкина, что прямо сейчас идти к Вере Бергу, наверное, не следует; после истории с Кузнецовым ей дней десять надо дать отдохнуть, прийти в норму.

Когда Берга увели, Ерошкин позвонил Смирнову; в последние две недели он звонил в Москву и докладывал обстановку ежедневно, но это были короткие оперативные звонки, теперь же Ерошкин хотел рассказать всё подробно, с начала и до конца, как бы подвести кузнецовской истории итог. Кроме того, он собирался сказать Смирнову, что прежней веры в себя в Берге нет, так что он, Ерошкин, в нерешительности – отправлять сейчас Берга к Вере или попридержать, снова всё отложить. Ерошкину в самом деле надо было знать, что думает на сей счет Смирнов, но и подстраховаться он тоже хотел. Если Берг провалится, без поддержки Смирнова он и его, Ерошкина, утянет за собой.

В общем, разговор получился длинный, больше чем на час, но для Ерошкина полезный. Как и он, Смирнов долго восторгался изобретательностью Клеймана, повторял, что, конечно же, они его недооценили: был бы Клейман на их стороне – многое с Верой было бы по-другому. Потом заговорили о Берге. Внимательно всё прослушав, Смирнов сказал, что отчаиваться не стоит – Берга он понимает; когда цель так близка, у любого начнут дрожать руки. С другой стороны, добавил Смирнов, ерошкинских надежд он никогда не разделял, никогда не считал, что шансы Берга лучше, чем, например, у Димы Пушкарева. Впрочем, заключил Смирнов, попытка не пытка, пороть горячку рано.

Те десять дней, что Бергу оставалось провести в ярославской тюрьме, Ерошкин решил, что трогать его не будет, не будет ни видеться, ни даже разговаривать с ним. В свое время он не раз говорил Бергу, что почему бы ему не переехать из тюрьмы в город: у управления есть несколько конспиративных квартир, они пустуют, и он может занять любую. Но Берг каждый раз отказывался, и Ерошкин, пожалуй, его понимал. Конечно, чтобы быть готовым к встрече с Верой, и судьбой и внешне ему нужно было походить на брата, иначе обмануть ее будет совсем трудно. Если говорить о сходстве, то у Берга был только один союзник – запах, тюремный запах, который не отобьешь и не смоешь. Только запах и равнял его с братом, и, конечно, он боялся его утерять. Правда, Берг был прав, когда еще в Москве доказывал Ерошкину, что запах – это вовсе не мало, что тюрьма, лагерь за год любого делают беззубым стариком, поэтому, что Иосиф моложе его на десять лет, он не боится.

Ничего не требуя от Берга, Ерошкин не удивлялся, что и он в эти десять дней ни разу никак о себе не напомнил. Зашел он к Бергу в камеру лишь за полчаса до освобождения. Все документы давно были готовы, и Ерошкин пришел, чтобы их отдать, пожелать Бергу удачи, а главное, договориться, когда и как они друг с другом будут связываться. Конечно, было бы хорошо, если бы Берг докладывал ему обстановку регулярно, в определенные дни, а не так, чтобы когда густо, когда пусто. На этом настаивал и Смирнов, но Берг сказал, что ничего обещать не может, и Ерошкин сразу отступил. В свою очередь Берг попросил, чтобы ни за ним, ни за Верой первый месяц никто не следил, потому что филеры будут его стеснять, Ерошкин согласился. Он и сам понимал, что наружным наблюдением так и так придется пожертвовать. Совсем отказываться от наружки он, правда, не собирался: в двух кварталах от дома Веры в высоком пятиэтажном здании НКВД подготовил прекрасный наблюдательный пункт, откуда всё было видно как на ладони. Когда прямого солнца не было, в обычный полевой бинокль нетрудно было разглядеть даже то, что делается в Вериной спальне.

На этом наблюдательном пункте он сам, особенно вначале, проводил многие часы, оттуда же видел, и как Берг постучался в дом Радостиных, и как переступил порог. Вера его приняла, и Ерошкин ликовал. Уже в пятидесятые годы он любил вспоминать, что, когда Берг постучался, он, Ерошкин, волновался так, как никогда в жизни, во всяком случае, не меньше бедняги Берга. К сожалению, это был последний успех. Вера его приняла, отнеслась к нему, будто к родному, но Ерошкин видел, что ни в ту ночь, ни потом, до себя она его не допустила. В свою спальню Вера всегда уходила одна. Ерошкину даже казалось, что Берг этому рад. Так могло быть и в самом деле. Во всяком случае, попыток добиться близости с Верой он не предпринимал, и с тем, каким Ерошкин знал Берга по Ярославлю, это тоже скорее совпадало.

Несмотря на обещание Берга держать с Ерошкиным связь, за первый месяц он ни разу ничего ни о Вере, ни о себе не сообщил, вел он себя странно и в других отношениях. За всё время ни разу не вышел за пределы участка: или сидел дома, читал – когда Веры не было, читал он обычно в гостиной, где было глубокое кожаное кресло, – или копался в огороде. Он был городской человек, и работа на земле сначала давалась ему с трудом; он окучивал картошку, обрезал кусты, пытался сколотить теплицу медленно и неумело, но скоро, похоже, приноровился, полюбил это дело. Ерошкин видел, что в дом он каждый раз возвращается с сожалением. Дома он грустил, а Веру, хотя она была с ним и ласкова, и внимательна, пожалуй что, даже избегал. Ерошкин не раз думал, что, возможно, Берг давно дал ей понять, что он не Иосиф, но возможно, это было не так. Филеры доносили, что, когда он работал на огороде, Вера из дома кричала ему: “Берг, Берг!” Но точно так же, по фамилии, она звала в Грозном и мужа.

Всё же под одной крышей с Верой ему было плохо, и с каждым днем становилось только хуже. Он теперь чуть ли не весь день проводил, обрабатывая участок, иногда вместе с Вериным отцом, а обычно в одиночку. Огород был невелик, и, освоившись, он со всеми осенними работами легко справлялся сам. То ли из-за этих отношений с Верой, то ли в доме, когда появился лишний рот, просто перестало хватать денег, но через полтора месяца он начал ходить искать службу. Треть города была на фронте, и, конечно, на каждом предприятии у проходной висело объявление с надписью “Требуется”, а под ним длинный список вакансий, тем не менее устроиться Берг никуда не мог. Ерошкин звонил очередному кадровику, и Бергу отказывали. Ерошкин и сейчас, когда почти наверняка всё было провалено, не желал ему зла, но считал, что Берг ведет себя неправильно, что он давно обязан был прийти к нему и объясниться.

Берг в конце концов это понял, потому что в начале второго месяца своих безрезультатных хождений появился в приемной ярославского НКВД и попросил, чтобы Ерошкин его принял. Они проговорили несколько часов, и, хотя в результате Ерошкин лишь укрепился в том, что шансов у Берга нет, в поддержке ему он не отказал. Ничего другого всё равно не было и не должно было быть еще почти десять лет. Главное, о чем просил Берг, – помочь найти работу, Ерошкин был к этому готов, и сразу дал адрес склада, где была вакансия сторожа. Работа спокойная, не пыльная и Бергу по силам. Оформившись, Берг не забыл позвонить Ерошкину и поблагодарить, после чего филеры один за другим стали доносить, что он заметно повеселел. Это была какая-никакая новость, и, в очередной раз разговаривая с Москвой, Ерошкин доложил ее Смирнову, на что тот ответил, что, чем черт не шутит, может, и вправду стерпится-слюбится.

Однако надежды оказались недолговечны. Через три недели безо всякой видимой причины Берг стал прогуливать, причем день за днем. Шла война, и по законам военного времени ему светил новый срок, но, когда кадровик завода, где он числился, позвонил Ерошкину, спросил, что делать, Ерошкин прикрыл Берга, сказал, что это их человек и никакие прогулы фиксировать не надо. Что Берг и добивается нового срока, он, конечно, понимал.

Между тем Берг продолжал опускаться, и, наверное, сделать здесь было ничего нельзя. Дважды-трижды в неделю филеры доносили Ерошкину, что видят теперь Берга по большей части на толкучке, у старых торговых рядов, где он по дешевке сбывает книги в роскошных кожаных переплетах. Книги наверняка ворованные, и тащит он их у отца Веры. Филеры уже давно относились к Бергу с ненавистью: воровать в доме, где тебя – больного, увечного старика – приютили, пригрели, казалось им верхом низости. Это да то, что им приходилось четвертый месяц без толку следить за одним и тем же человеком, – что ничего не получается, что Берг отыгранная карта, они прекрасно понимали, – озлобило их до последней степени. Я уже говорил: никаких иллюзий насчет того, чего добивается Берг, Ерошкин не питал, и все-таки он медлил, не арестовывал его, не ставил на этой истории крест. Почему – сам не мог себе объяснить.

Торговцем Берг был никудышным, по оценке филеров, книги он сбывал за десятую часть цены, причем никогда не тратил на себя и копейки, выручал дважды в месяц сумму, которую ему должны были платить на складе, и шел домой. Радостины по-прежнему закрывали на воровство глаза, правда, Вера пыталась дать понять Бергу, что то, что он ей хочет сказать, она знает. Филеры доносили Ерошкину, что она больше не зовет его по фамилии, а как и при жизни Иосифа – “мой мудрец”.

Ерошкин всё тянул и тянул, в итоге же арестовал Берга угрозыск. Замели на толкучке во время одной из облав. Два дня у них в управлении был настоящий шухер, филер, что его потерял, дрожал за свою шкуру, но потом оказалось, что Берг сидит в ярославской тюрьме через одну камеру от прежней и спокойно ждет приговора.

Несмотря на то что всё кончилось так безрадостно, Ерошкин, дав Бергу получить очередные пять лет, думал снова забрать его себе; он уже привык с ним разговаривать, советоваться и не хотел этого терять. Как аванс он через полгода перевел Берга из камеры, где на десять квадратных метров было семнадцать душ заключенных, в его старую одиночку, но Берг подарку не обрадовался. Когда Ерошкин его вызвал, чтобы из первых уст и в деталях узнать, что происходило в доме Веры, Берг о Радостиной разговаривать не пожелал. Ничего не слушая, стал требовать, чтобы его, как и положено, за воровство и прогулы отправили в лагерь или чтобы присоединили к воркутинским Вериным людям. Держался он агрессивно, ни о чем другом говорить с ним было невозможно, и Ерошкин распорядился увести заключенного обратно в камеру.

Той же ночью он снова вызвал его на допрос, но Берг по-прежнему был возбужден, и, чтобы хоть немного его успокоить, Ерошкин сказал, что завтра же переговорит с турком, который теперь у воркутинцев за главного. Если тот скажет, что они Берга примут, с его, Ерошкина, стороны возражений не будет. Он еще собирался добавить, что сомневается, что из этой затеи выйдет толк: Берг ведь и сам знает, как воркутинцы его ненавидят, но понял, что это ничего не даст, и вызвал конвой. Как и обещал, наутро он велел привести к себе турка и, когда его доставили, спросил, есть ли шанс, что воркутинцы Берга возьмут. Подробно рассказывать о Берге и Вере он, конечно, не стал, только заметил, что у них ничего не получилось и Берг, по-видимому, не будет претендовать на Веру и тогда, когда по справедливости придет его очередь.

Жили воркутинцы теперь все вместе, коммуной и почти без охраны в маленьком особнячке в двух кварталах от управления НКВД. Турок был официальным председателем коммуны, вел все их дела, но Ерошкин знал, что такой вопрос, как с Бергом, они будут решать сообща, и от турка здесь мало что зависит. Он много раз слышал, что отношение зэков к Бергу начало меняться еще под Воркутой, и всё равно не верил, что прямо сейчас, когда он лишь недавно жил в одном доме с Верой, они согласятся его принять. Через год или два, когда эта история забудется, – может быть, но не сейчас.

Турок, однако, его успокоил: сказал, что он, конечно, с каждым снова переговорит, но твердо уверен: всё будет в порядке. Последняя зима сделала их другими людьми, единственное, что в настоящее время их волнует, чем они заняты дни напролет, – это восстановление Веры. Берг тут им совершенно необходим. Без Берга им не восстановить огромный и, что они понимают, самый главный кусок жизни Веры – то, когда она жила с Иосифом, когда родила трех дочерей, когда пошла назад. Только Берг хоть что-то знает об этих пятнадцати годах, и поэтому на всё остальное они готовы закрыть глаза. Раньше они, конечно, ревновали, ненавидели его за то, что, не соблюдая никаких правил, он пытался перехватить у них Веру, но теперь, когда Радостина жить с ним не стала, значения это уже не имеет, подвел турок черту.

Вечером, позвонив с вахты, он подтвердил, что да, зэки ждут Берга, более того, понимая, как ему сейчас тяжело, будут с ним и заботливы, и внимательны. Ерошкин тогда же сообщил это Бергу и следующим утром отдал распоряжение перевести его к воркутинцам. Встретили его и вправду хорошо, и Ерошкин, получив это известие, успокоился; дальше он интересовался судьбой Берга только от случая к случаю.

Все-таки ему было известно, что Берг среди воркутинцев почти сразу пришел в себя. Его ум, воля, но, главное, конечно, то, что он был единственным свидетелем огромного куска Вериной жизни, скоро поставили его в исключительное положение. Всё это оправдало даже его нынешнюю жизнь с Радостиной, зэки говорили, что если бы он не выдал себя за своего брата Иосифа, многое о Вере они бы так и не узнали. В итоге через год Берг фактически возглавил всё дело восстановления Веры. Об этом Ерошкин знал от турка, сам он с Бергом после его ухода к воркутинцам не виделся ни разу.

Турок сначала докладывал о Берге и зэках с явным удовлетворением; всем им он спас жизнь в зиму сорок первого – сорок второго годов, всех выходил и с тех пор, относясь как к детям, любил, чтобы в его хозяйстве был порядок. Но потом тон стал меняться, и Ерошкин это заметил, хотя большого значения не придал. До Берга авторитет турка у зэков был непререкаем, теперь же шаг за шагом Берг принялся его теснить.

Первое время они спрашивали Берга только о Вере, но потом, убедившись, что она не зря звала его “мой мудрец”, начали обращаться и по другим поводам. Однажды турок вдруг обнаружил, что остался один: меньше чем в месяц зэки скопом перебежали под крыло Берга. В сущности, положение турка было еще хуже, он сделался для них, чем-то вроде изгоя, ведь он единственный не только никогда не любил Веру, но даже ни разу в жизни ее не видел.

Конечно, турок должен был переживать такое предательство очень тяжело, но что из этого может вылупиться, Ерошкин предвидеть не мог. В декабре сорок третьего года на имя председателя областного управления НКВД неожиданно пришел донос, посланный обычной почтой и подписанный турком. В нем Ерошкин ставился в известность, что Берг, ссылаясь на авторитет Клеймана, активно убеждает воркутинцев повернуть и вслед за Верой идти назад. Говорит, что именно этого она от них и ждет. Вне всяких сомнений, дело было серьезным. Год назад Ерошкин думал, что, слава богу, Клейман наконец мертв, и тут он с помощью Берга решил восстать из гроба.

О доносе турка Ерошкин сразу поставил в известность Смирнова, тот был этой историей напуган не меньше него, но упрекать Ерошкина не стал, лишь потребовал строжайшего расследования. Дважды он предупреждал Ерошкина, чтобы на этот раз обошлось без сантиментов: каждый, кто в этом деле окажется замешан, должен быть ликвидирован, иначе заразу не остановишь.

За месяц Ерошкин с тремя другими следователями всех зэков, включая Берга, пропустили через конвейер, но ничего предосудительного не нашлось. Возможно, пару раз Берг с турком или еще с кем-нибудь на эту тему и заговаривал, но то, что никто из воркутинцев, да и сам Берг, не собираются и никогда не собирались идти назад, было ясно. Все-таки Смирнов продолжал нервничать, и только через год Ерошкин наконец получил разрешение спустить дело на тормозах. Всё же Берга от воркутинцев Смирнов приказал изолировать, вернуть его обратно в Томскую тюремную психиатрическую больницу. В Томске Берг и скончался три года спустя, в марте сорок седьмого года, от инфаркта. Про прочих воркутинцев вообще забыли, и они в том же доме, что и раньше, спокойно продолжали восстанавливать жизнь Веры.