Читаем Старая девочка полностью

Несмотря на то что, еще уехав из Грозного и перестав платить членские взносы, Вера автоматически выбыла из партии, седьмое апреля 1956 года, день ее вступления в ВКП(б), достался ей тяжело. Она была, что называется, ровесницей века, вступила в партию на девятнадцатом году жизни и теперь, в пятьдесят шестом, снова вернувшись к этому дню, ей прежде, чем навсегда с партией распрощаться, следовало объясниться хотя бы с самой собой. Тогда она ушла от родных очень резко, жестко, дом был церковный, отец ее был дьяконом в церкви “Утоли моя печали”, что на Кулишках; место по наследству принадлежало матери, и, женившись на ней, он, провинциальный ярославский учитель, его занял. И всё же, вступив в партию, она до смерти Иосифа ни разу об этом не пожалела, партия была едва ли не главным в ее жизни, и, когда она решилась и пошла назад, ей и в голову не приходило, что однажды вот так, шаг за шагом идя обратно, она окажется вне партии.

Конечно, уже много лет, точнее, с весны тридцать восьмого года, она не была партийной, и все-таки здесь был для нее очень трудный и высокий барьер, одно из тех выстроенных ею же самой препятствий, которым она пыталась загородить себе путь назад. Она часто думала, что если бы чекисты, долгие годы пытавшиеся ее задержать, один-единственный раз подгадали бы свои акции к этим ее тяжелым дням, то есть взяли бы ее, Веру, в союзники, они наверняка добились цели, но и Клейману, и другим всегда казалось, что она уходит спокойно и ровно, что спускается вниз, как по лестнице: день – ступенька, день – ступенька, – и свой шанс они не использовали.

В девятнадцать лет, решив уйти из родительского дома в партию, она отдала целый день на то, чтобы вспомнить детство, на то, чтобы всё со всем сложить и подвести итог. Тогда она и получила ответ, который выстроил ее жизнь, всю ту жизнь, которой она жила до смерти Иосифа. Сейчас, когда, идя обратно, она вернулась к этому дню и, не пожелав остановиться, изготовилась идти дальше, она тем самым отказалась от того своего выбора, признала его неправильным, ошибочным. И всё то, что из него следовало, – таким же неправильным и ошибочным. В сущности, для нее это означало предательство, окончательный отказ от Иосифа, от всего, что так или иначе было с ним связано, что от него происходило, в частности, от их с Иосифом дочерей. Она уже много раз его предавала, предавала каждый год, не останавливаясь в день его рождения и в дни рождения детей, зачатых от него, – теперь она окончательно отказывалась от всей той жизни, в которой они вообще могли встретиться.

Вера знала, что мать много лет верит, что она возвращается домой, в семью, она и сама за эти двадцать лет не раз думала то же, и вот седьмого апреля пятьдесят шестого года вдруг поняла, что пришла к развилке: теперь должна выбирать, идти ли и дальше строго назад, или, как мечтает мать, попытаться повернуть, начать другую жизнь. Она и вправду могла попробовать прожить одну из тех жизней, что были привычны в их родственном кругу, и полдня она всё это себе придумывала и воображала, примеряла то одно, то другое.

Она самозабвенно, как девочка, в это играла и уж совсем собралась бежать к матери, рассказывать, что и как ей намечталось, что представилось, и тут сразу, в одну минуту, поняла, что сил на новую жизнь у нее нет. А главное, это был бы тот уровень предательства Иосифа, решиться на который она не могла. После ареста она всегда говорила ему, что просто уходит из той жизни, где его нет, это и только это ему говорила, а тут получалось, что она с самого начала его обманывала. Наверное, и про то, что нет сил, и про Иосифа ей тогда же обязательно надо было сказать матери, но седьмого апреля она этого не сделала, а потом ей казалось, что уже поздно и ничего не даст.

В августе пятьдесят шестого года мать, еще ничего не зная про Ирину, предприняла последнюю и, без сомнения, самую серьезную попытку остановить Веру. Она списалась и пригласила в Ярославль полтора десятка родственников, двоюродных, троюродных и еще бог знает каких тетушек и дядюшек, чтобы с ними вместе на большом семейном совете обсудить, как Вера жила после тридцать седьмого года и как она собирается жить дальше. Вера знала, что мать хитра, очень упорна, и с каждым днем всё больше боялась, что она в самом деле сумеет ей помешать.

Не зная, что делать, Вера однажды даже решила бежать, уехать из Ярославля хотя бы на этот август, но денег своих у нее не было ни копейки, а о том, чтобы занять у матери, нечего было и думать. Она по порядку перебрала все варианты и не нашла ни одной вещи, которую могла бы продать, и ни одного человека, у которого могла бы одолжить денег. Еще выискивая способ бежать, она уже знала, что даже если бы деньги нашлись, она бы всё равно никуда не поехала, на это сил у нее нет.

Мать как будто заметила в ней эту обреченность и теперь дни напролет уговаривала ее начать жить заново. Сделавшись вдруг необыкновенно ласковой – на памяти Веры прежде она бывала такой только с Ириной, – мать по многу раз в день подходила к ней, обнимала и говорила, что Вера опять теперь молода и необыкновенно собой хороша, стоит ей захотеть – от ухажеров не будет отбоя. В кармане своего фартука она таскала фотографии времен Вериной юности и, сравнивая их с тем, как Вера выглядит сейчас, не находила никакой разницы, наоборот, ей казалось, что взгляд Веры стал глубже и интереснее, было видно, что вот она какая молодая, а сколько всего уже пережила.

Родственники начали съезжаться в Ярославль с первых чисел августа, каждый день по два-три человека, так же они потом разъезжались, и Вере по требованию матери всех их приходилось и встречать, и провожать. На работу ходить было не надо, она была в отпуске и всё равно с этими встречами и проводами, с кормежкой такой уймы народу она справлялась с трудом. Может быть, это и не было бы для нее столь тяжело, но всякий раз утром, вставая, она ждала, что вот сегодня они ею займутся, нервничала, боялась, и оттого еле волочила ноги. Мать уже несколько раз назначала дату совета, но потом переносила, узнав, что должен подъехать еще кто-то и еще. Присутствие этого человека сразу начинало казаться ей решающим, ведь она так много на эту встречу ставила и теперь боялась ее исхода не меньше Веры.

Наконец к двенадцатому августа съехались, похоже, все, и мать торжественно объявила родственникам, что завтра в одиннадцать часов утра, то есть сразу после завтрака, она просит их собраться для обсуждения очень важного для нее, матери, дела. Мать с детства обожала театр и поэтому хотела, чтобы совет смотрелся как можно более торжественно и как можно более походил на настоящий суд. У нее был очень красивый синий костюм, который раньше она почти никогда не надевала, теперь она явилась в гостиную в нем и, когда родственники расселись, попросила слова. Это был риторический прием, но своего она добилась: все замолчали. Дальше она начала пересказывать им Верину жизнь. До тридцать седьмого года, как и ожидала Вера, довольно бегло, а после тридцать седьмого, как опять же показалось Вере, – всё, что знала.

Перейти на страницу:

Похожие книги