Старая девочка

* * *

Жить в Ярославле у родителей Вере всегда было нелегко. Отец с самого начала не поддерживал того пути, который она выбрала, но человек он был мягкий, тактичный, и единственное, что делал, это приваживал к дому жен воркутинцев. Надеялся, что, переговорив с ними, их выслушав, Вера одумается. Вера плакала, умоляла отца не пускать их, долго он не шел ни на какие уступки, на упреки же отвечал, что воспитан так, что не открыть дверь и не пригласить в дом женщину, которой деться некуда, не может. Правда, мать была тогда на ее стороне. То ли потому, что, как правило, эти женщины ей не нравились, казались грубыми и вульгарными, но, скорее всего, дело было в другом: потеряв тридцать лет назад Ирину, она была готова терпеть, оправдывать что угодно, только бы не лишиться и Веры. Позже Вера даже слышала, как она защищала ее перед отцом, говорила, что после того, как Иосифа забрали, Вера поняла, что тот путь, который она выбрала, вступив в партию, был неправильный, и теперь, словно блудный сын, она возвращается к ним, своим родителям, – зачем же ей мешать?

Однако в конце пятьдесят третьего года, после того как отец заболел, ее взгляд на то, что делала Вера, стал меняться. С каждым днем она меньше и меньше верила, что всё это затеяно Верой, чтобы вернуться в семью. Отец чувствовал себя плохо, операция, во время которой ему вырезали четверть желудка, не помогла, и мать знала, что жить ему осталось не больше года. Нервничая, она то и дело подступала к Вере: почему сейчас, когда Сталин, слава богу, наконец в гробу, ей и дальше надо бежать из этой жизни, почему она не остановится, не начнет жить как все, чего боится? У Веры было ощущение, что ее цель – доказать отцу, что раньше, сочувствуя дочери, она не ошибалась, но времени мало и она отчаянно спешит, хочет, чтобы он успел увидеть, что с ней, с Верой, всё в порядке.

Еще более тяжелым, чем пятьдесят третий, выдался у Веры пятьдесят шестой год. Отца на свете уже не было, и мать теперь даже не считала нужным себя сдерживать. Кроме того, на этот год выпало сразу несколько дат, после которых иллюзий у нее не осталось. Во-первых, седьмого апреля Вера прошла в своем дневнике тот день, в который тридцать шесть лет назад она вступила в партию, но не остановилась, и мать окончательно поняла, что весь этот уход был предпринят вовсе не для того, чтобы вернуться к ней и к отцу. Она приняла это как неслыханный обман, предательство и не раз в открытую говорила Вере, что, если бы не была дурой, если бы раньше поняла, как всё обстоит, никогда бы не дала ей уйти. Хоть с самим сатаной, хоть с НКВД, но не дала бы.

Второй такой датой стало тридцатое ноября – день, когда Вера делалась младше своей третьей, последней дочери. Мать сочла это за совсем уж неслыханное нарушение, как она говорила, естественного хода жизни. Конечно, и ей было ясно, что Вера не может зачать, выносить и родить дочь, будучи всего на полгода ее старше, кроме того, Вера уже была младше двух других своих дочерей, тем не менее на всё это мать прежде умела закрыть глаза, насчет же тридцатого ноября она поклялась, что подохнет, но не даст Вере этот день перейти. Но главным и самым страшным было другое.

Весной сорок седьмого года умерла от инфаркта Верина сестра и жена турка Ирина, а зимой пятьдесят шестого мать откуда-то узнала, возможно, случайно проговорился один из воркутинцев, что целых шесть лет она прожила в одном городе, чуть ли не на соседней улице со своей любимой старшей дочерью, но из-за Веры так ни разу с ней и не свиделась. После этого она возненавидела Веру и до конца своих дней больше не пыталась ее ни понять, ни простить.