Старая девочка

Но Корневский молчал, и Ерошкин вступил опять. «А у вас что, Корневский?» — сказал он. «А мне ничего и не надо, — ответил Корневский, — меня скоро расстрелять должны. Или вы не знаете?» — «Ну почему, — сказал Ерошкин, — знаю». — «А раз знаете, — продолжал Корневский, — то тогда зачем вызывали? Дело ведь уже в архив сдано». — «Ну, то дело, может быть, и в архиве, а ваше нет еще. Вас же пока не расстреляли. Воскрешать, к сожалению, мы еще не научились, — пояснил Ерошкин, — а пересмотреть приговор сумеем». — «А зачем мне жить? — сказал Корневский. — Куча людей из-за моих показаний погибли, жена и дети от меня отказались, сам я старик, доходяга беззубый, зачем мне жить, гражданин следователь? В моем положении надо только скорой смерти просить».

«Ну, не преувеличивайте, — Ерошкин улыбнулся, — чего на себя лишнее брать? Тех, кого мы по вашим показаниям арестовали, мы и так отлично взяли бы, всё это давно формальность. Следователь же сам вам говорил, что и на кого показать, вы и показывали, а то, что иногда с перевыполнением, — не тревожьтесь, это в песок ушло. Мы не дураки, чтобы тех, кто нам нужен, так легко отдавать. Что вы думаете, завтра какой-нибудь подследственный брякнет, что Сталин — агент турецкой разведки, мы Кобу арестовывать побежим?

Кроме того, подельники ваши друг на друга, на вас в том числе, не менее усердно стучали. Разница одна — вы, например, неделю продержались, а они кто через день раскололся, а кто, наоборот, чуть не два месяца, как ни били, в молчанку играл. Но история вряд ли сохранит, кто кого крепче был.

С женой и детьми всё тоже просто; стоит нам объявить, что вы на самом деле герой, патриот и выполняли важнейшее задание в тылу врага, они тут же и вернутся. То есть они, конечно, и без этого вернутся, — продолжал Ерошкин, — но так, наверное, вам приятнее будет. И зубы вставить можно, да и без зубов не такой уж вы доходяга, Корневский, чтобы вас за три месяца кисловодского санатория нельзя было на ноги поставить. В общем, выйдете на свободу и забудете эту историю, как страшный сон». — «Не спешите, — сказал Корневский, — кто же меня выпустит?» — «Кто посадил, тот и выпустит», — уклонился Ерошкин.

«Нет, ни с того ни с сего, — твердо заявил Корневский, — к своей семье я уже никогда не вернусь». — «Ну, это ваше дело», — хотел сказать Ерошкин, и тут вдруг Корневский всё понял. «А вам от меня, наверное, показания на Веру нужны? То есть вы, значит, за них мне освобождение предлагаете?» Так они, наконец, вышли к Вере.

«Хорошо, — продолжал Корневский, — я вам дам показания на Веру, только удружите, скажите неразумному, на черта она вам сдалась, или вы решили, что из-за нее план пятилетний завалили?» — «Берите выше», — в тон ответил Ерошкин. «Сталина, значит, убить пыталась?» — «Еще выше». — «А что может быть выше: социализм, что ли, свергнуть решила?» — «Вот-вот, — смеясь подтвердил Ерошкин, — здесь вы в десятку попали». — «Ну ладно, — снова повторил Корневский, — раз она на весь социализм замахнулась, дам я вам на нее показания, спрашивайте».

«Вопросы, — сказал Ерошкин, — в сущности, очень простые. Первый, как обычно, где и когда вы познакомились». — «Это сказать нетрудно. Познакомились мы в одна тысяча девятьсот девятнадцатом году в Башкирии. Вера там учительствовала в местной сельской школе. Она тогда, несмотря на молодость, была то ли кандидатом в члены партии, то ли уже полным членом. Дело было в Осоргине — такое большое полурусское, полубашкирское село недалеко от реки Белой. Председателем райкома у нас был Ананкин, человек очень хороший, но вас он интересовать не должен, потому что в том же девятнадцатом году умер от прободения язвы. Незадолго перед моим приездом Веру выбрали секретарем райкома. Сам я работал в Уфе секретарем УКОМа, и меня послали в Осоргино для укрепления партработы. Соответственно, в Осоргине мы с Верой и познакомились.

Первым нашим совместным заданием, — продолжал дальше Корневский, — была поездка на дальний лесной хутор. Встретили нас там неприветливо. Всё же в самой большой избе мы собрали людей — в основном это были женщины, — чтобы сделать им доклад о положении в стране и рассказать об очередных задачах партии. Бабенки были озорные, и, пока я им объяснял, что для пробудившихся женщин-крестьянок наступила новая пора жизни, а Вера в свою очередь призывала принять сознательное участие в мероприятиях советской власти, они поочередно поворачивались к нам спиной и, нагнувшись, задирали вверх пышные юбки. Меня бабьи тылы, понятно, не смущали, но за Веру я слегка опасался. Однако она держалась очень хорошо. В итоге с полным правом я доложил в УКОМ, что мероприятие прошло успешно.