Старая девочка

Все это продолжалось очень долго, больше четырех часов, и к тому времени, когда должна была пройти сводная колонна апостолов Веры, устали даже турок и лагерный кум, Клейман же и вовсе был в полубессознательном состоянии. Турок, видя, насколько Клейману худо, несколько раз предлагал ему прервать парад или, воспользовавшись стулом, хотя бы принимать его сидя, но Клейман снова и снова категорически отказывался. Тем не менее сам стоять он уже не мог, и в конце, когда шла сводная колонна, турок и кум, зажав Клеймана между собой, фактически держали его на весу. Видел он эту колонну или не видел, сказать трудно, потому что он то открывал глаза, то снова, впадая в забытье, закрывал. И все-таки, говорил турок Ерошкину, конечно же, парад прошел замечательно, тут сомнений нет, довольны были вохровцы, зэки же — те просто, как один, считали, что это самый счастливый день их жизни.

После парада Клейман уже не поднялся. Он прожил еще неделю, но в сознание больше не приходил. Турок и Сашка сутками дежурили у его койки, делали, что только могли, хотя оба не сомневались, что медицина здесь бессильна — это агония. Всю ту неделю, пока Клейман умирал, у входа в его палатку постоянно днем и ночью дежурили пять-шесть зэков. Турок иногда их спрашивал, что они здесь делают, почему не расходятся, на что они отвечали, что стоят просто так, вдруг для чего-нибудь пригодятся. Впрочем, он понимал, что зэкам обязательно надо попрощаться с Клейманом. Турок давно решил, что даст им эту возможность, но пока тянул, потому что надеялся, что Клейман все-таки придет в сознание. Он хотел, чтобы не только они, но и он попрощался с ними. Температура у Клеймана по-прежнему зашкаливала за сорок, он бредил, и ровно через неделю после парада и, как потом оказалось, за сутки до того, как Клейман скончался, турок понял, что откладывать прощание дальше нельзя. Так что восьмого мая он попросил кума всех их собрать и привести к Клейману. Прощание было недолгим, хотя каждый зэк простился с ним поодиночке. Они на минуту заходили в палатку, где не было ни Сашки, ни турка, ни вохровцев, и уступали место следующему. Плакали все, и слез своих никто не скрывал, не стеснялся. Похоронили Клеймана прямо в самом центре лагеря, там, где раньше был развод. Сделали это не потому, что так просили зэки, а просто на километры вокруг не было другого сухого места.

После смерти Клеймана лагерь просуществовал под Воркутой еще чуть больше двух месяцев, а потом, в середине июля сорок второго года, сюда прислали паровоз с несколькими теплушками и всех сразу вывезли. Вохровцев взяли себе другие лагеря, а зэки были доставлены в Ярославль и снова поступили в распоряжение Ерошкина.

Прошло чуть больше трех лет с тех пор, как Ерошкин допрашивал последнего из зэков Соловьева, и еще меньше времени, как он в первый раз сделался наследником Клеймана. Он унаследовал тогда и клеймановскую должность, и его бумаги с разнообразными материалами, планами, наработками, касающимися Веры. Потрясенный тем, сколько всего Клейман успел в своем Ярославле, он больше четырех месяцев занимался только одним — разбирал его записи, смотрел наброски активных мероприятий, которые Клейман лишь планировал, и отчеты о тех, которые уже были осуществлены. С каждым днем его тогда все больше поражала не энергия Клеймана — работящих напористых следователей Ерошкин и раньше встречал немало, — а то, как глубоко Клейман понимал суть дела. На Веру он, конечно, смотрел совсем не так, как Смирнов или сам Ерошкин, он был их противником и остался им до конца своих дней, тем не менее Ерошкин, одну за другой читая написанные его рукой бумаги — по обыкновению он читал строго хронологически, — не раз готов был с Клейманом согласиться. И это не случайно. Пожалуй, во всем, что Клейман делал, было какое-то странное обаяние. Когда Ерошкин отвлекался от клеймановских бумаг на другие свои обязанности или когда он несколько дней к ним не прикасался, это обаяние проходило, и он снова знал, что тот путь, который они избрали в отношении Веры, единственно возможный. Все другое не просто хуже, оно неминуемо ведет к катастрофе. Но дальше он снова принимался за Клеймана и опять ловил себя на том, что соглашается с ним с почти неприличной готовностью.

У Клеймана несомненно был дар убеждать, и уверенность в собственной правоте в нем тоже была на редкость сильна, в общем, Ерошкину всегда хотелось подчиниться ему и за ним пойти. Он знал это за собой, боялся этого и однажды даже сказал Смирнову, что, работай он под началом Клеймана, он бы несомненно был ему преданнейшим помощником. Конечно, все это было очень и очень некстати. Ерошкин ехал сюда с готовым, хорошо разработанным планом, ставил на Ярославль, на Берга. В Москве он боялся одного — что Клейман сумеет ему помешать, был рад, когда его из Ярославля убрали, а тут оказалось, что время идет, а он в этом городе своего так ничего и не сделал, скорее уж продолжал то, что из-за ареста не окончил Клейман.