Старая девочка

Сталина тогда наверняка ужаснет количество соперников, претендующих на его Веру, он вообще не сможет не расценить это иначе, как провокацию, как жесточайшее оскорбление. Ведь он ждет ее целых пятнадцать лет, любит и ждет со всей возможной кротостью, а тут врывается эта голодная стая и, забыв, кто он и кто они, забыв вообще обо всем, буквально из его рук пытается Веру вырвать. Он не хочет ни о ком из них ни думать, ни помнить, он хочет быть хорошим, даже очень хорошим, хочет любить одну Веру, помнить о ней одной, а эти люди ему не дают. Стоя вокруг Веры, словно изгородь, взяв ее в кольцо, они будут все время закрывать, заслонять Веру от Сталина, он будет видеть их, а не ее, и главное, он будет их бояться, будет их ревновать и ненавидеть, то есть снова будет плохим, а он ничего, совсем ничего из этого больше не хочет. Он вообще ничего не хочет, ему нужна только Вера.

Ерошкин ясно сознавал, насколько трудно будет Сталину, когда Вера сделается так близко, отдать приказ о ликвидации всех, кто влюблен в нее. Он будет бояться отдать этот приказ, будет метаться и колебаться — разве можно заранее знать, как Вера на все это посмотрит, согласится ли она с тем, что людей, которых она любила, о разлуке с которыми боялась и думать, теперь из-за нее, из-за их любви к ней расстреляют. Сталин пойдет на все, только бы не замешать ее в это дело, он понимает, как трудно ей будет потом принять, что всех их и каждого она могла спасти, одним своим словом могла спасти, но промолчала и тем самым согласилась со Сталиным. Никто не должен будет иметь права сказать, что Сталин делит с ней свой грех, причем даже отдает ей больше, чем берет на себя, потому что он уничтожает соперников, убивает, потеряв от ревности рассудок, а перед ней они виноваты только своей любовью. Сталин знал, что, даже если Вера промолчит, она никогда то, что он вовлек ее в это дело, ему не простит, будет помнить и поминать убитых, и это останется стоять между ними, пока они оба не сойдут в могилу.

Ерошкин сначала, когда все это понял и представил, ужаснулся. Ведь за два месяца допросов он ко многим из этих людей успел привязаться, научился и даже привык им сочувствовать, желать удачи, но почти сразу же он увидел, что не все так плохо. Да, тех, кто любил Веру, уже не спасти, они обречены, зато в этой ситуации есть немалый шанс для Клеймана, которому он после недавнего ночного допроса не желал ничего, кроме добра. Клейман ненавидел Сталина, давно уже шел на все, только бы ему помешать. Без сомнения, узнай про это Сталин, Клейман бы не прожил и дня, а тут вдруг, словно по волшебству, интересы Клеймана и Сталина сходились. Клейман с самого начала был убежден, что люди, влюбленные в Веру, год за годом ее ждущие, это костяк, ядро того народа, который она поведет назад в прошлое. Маня любовью, зовя ею, она поведет за собой не только их, но сделает так, что и они, переняв ее страшный удар, уведут любящих их, то есть в свою очередь завлекут новых, и так эта волна будет шириться и шириться, пока весь народ не откажется от революции и не повернет в проклятое прошлое.

Клейман и не скрывал от Ерошкина, что ему во что бы то ни стало надо убить этих людей; только так, оставив между Верой и народом мертвую зону, изолировав ее, можно было надеяться, что зараза заглохнет сама собой. Но ведь и Сталин со всей возможной страстью будет желать того же, и Ерошкин понимал, что если Клейман, когда придет время, возьмет на себя это дело, не дожидаясь никакого приказа и распоряжения, ликвидирует их, Сталин, покуда не ляжет в гроб, будет помнить о нем с благодарностью.

Ерошкин теперь с радостью видел, что можно, причем довольно легко, совместить не только позиции Сталина и Клеймана, тем самым спася Клейману жизнь, но и сделать так, чтобы не пострадали их со Смирновым планы и даже интересы тех, кто любил Веру, пока были защищены — он по-прежнему был убежден, что их скорая гибель не принесет ничего, кроме вреда. То есть вдруг выяснилось, что можно запрячь в одну упряжку всех их, от Сталина до того узбека, от которого Вера сбежала из Оренбурга и которого позже не вспоминала иначе как с ужасом; можно в одно стадо свести волков и овец — и ничего: все будут живы, все тихо и мирно еще долго будут пастись рядом. С этим он и поехал на четвертый день в Москву получить от Смирнова верховную санкцию.

В поезде, проигрывая про себя разные варианты предстоящего разговора, он в конце концов решил, что, похоже, пришло время и ему начать играть в этом деле свою особую партию. Так будет лучше для всех. Участок, который он пока себе выделил, был на редкость невелик, но Ерошкин прекрасно понимал, что дальше, если его не отстранят от расследования, он будет расти и расти, потому что только он всем им, всем, кто так или иначе связан с Верой, желает добра, главное, равно желает, сами же они без него сразу перегрызутся и друг дружку погубят.