Старая дева

Деревья, почти не тронутые огнем, устало качали ветками, ветер трепал забытую кем-то на плетне рубаху, я наклонилась и подобрала яркую синюю ленточку. Все наши вещи крестьяне растащили пока в свои дома, кое-что спешно принесли — мое немудреное барахлишко, и Федот, тяжко вздыхая, погрузил его в телегу, где кемарил на козлах брат Афанасий.

Остаток дня я провела в церкви. Молилась, неумело, но внезапно истово, и не столько просила отпустить мне грехи, сколько вразумить. Пел церковный хор, и песни были непохожи на привычные мне, это были и не молитвы, а что-то вроде средневековых баллад, и я начала подпевать, а после подошла к регенту, заинтересованная немало, и попросила показать мне ноты. Ох, зря, потому что нотная грамота здесь отличалась от известной мне настолько, что если бы я не знала, что это, мне и в голову бы не пришло… ни единого знака, знакомого мне, нотный стан как китайская письменность, и хотя мне казалось, что барышня Нелидова должна музыке быть обучена — нет, ее семья не могла себе позволить учителя, так что я разочарованно вернула регенту ноты, а он вдруг с любопытством посмотрел на меня.

Меня осенило, и я потянула ноты назад к себе.

— Отец-наместник будет строить школу, — сказала я. — Сестра Феврония говорила про иконописца…

— Старца Власа? — регент вытянул шею. В темно-сером сюртуке он был похож на взъерошенного грача, а нос его напоминал клюв. При упоминании иконописца регент стал похож еще и на ревнивого грача, если птицам вообще было свойственно то, чем страдают исключительно люди.

— Да, его, — кивнула я. Отвлечься от мыслей о пожаре, об убийстве, позволить себе получить от этой жизни то, на что я не могла и рассчитывать. Музыка. Вспомнить, кто я, в конце-то концов. — Может, имело бы смысл набрать и хор? Сейчас в хоре нет детей, но они легко обучаются и красиво поют. Пока у них не начал ломаться голос…

Из церкви я вышла, получив еще одного союзника. Больше того, появилась ниоткуда сестра Феврония, запыхавшаяся, вся в каких-то перьях и с соломой в волосах. При виде меня она запричитала, дала обещание поговорить со мной обо всем завтра же, уцепилась за радостную весть о хоре, всплеснула руками, предложила свою кандидатуру — вести класс математики — и тотчас умчалась. Я же отправилась искать отца Петра, готовая выделить еще пару тысяч на школу, потому что мне уже становилось ясно — наше начинание, а теперь я его с полным правом называла нашим, потребует от меня много сил и еще больше денег. Я была рада отдать и первое, и второе. В руке я сжимала ноты и наивно верила, что освою грамоту в самые короткие сроки.

Столько загадок, столько тайн, и вопросы без ответа лезли в мою и без того распухшую голову, пока я шла по опустевшей церкви, пока рассказывала отцу Петру, что случилось вчера, что сказал мне урядник, пока испрашивала совета и получила закономерное — положиться на волю Преблагого и довериться мудрости его. Школу отец Петр одобрил, две тысячи грошей охотно взял, пообещав приобрести не первой новизны клавир и набрать толковых хористов.

И — не было для меня никаких новостей.

Я уже легла спать, как под дверью кто-то завозился. Я почти провалилась в сон, но вскочила сразу же, полагая, что явиться ко мне в эту пору мог либо Лука, вернувшийся из города, либо кто-то от урядника, и как была, в ночной рубахе, простоволосая, распахнула дверь, наплевав по устоявшейся уже привычке на приличия этого мира. И отступила назад, увидев перед собой Степаниду.

— Что тебе? — нахмурилась я, вспоминая, есть ли что-то в моей келейке похожее на оружие. Я не видела сегодня ни саму Степаниду, ни Егора — ах да, Егора, который — что? Пытался украсть деньги, которые, как он считал, остались гореть в моей комнате?.. Зачем он бросился в мою спальню?

— Барышня, — тонким голоском выкрикнула Степанида и как прежде Лука повалилась мне в ноги, проворно вцепилась в подол рубахи, да так, что мне пришлось с силой рвануть ткань обратно. — Барышня, матушка, не велите казнить! Мне бы раньше сказать, а теперь грех смертный на мне!

«Твой самый большой грех — ты дура, — подумала я, — клиническая, неизлечимая, хоть прикончи». Хотя и считалось, что дурь можно выбить из головы, я относила это к самым большим заблуждениям человечества.

— Грех на мне, кровь на мне, — Степанида подняла голову, и я, как ни вглядывалась, не могла рассмотреть на ее лице свежие синяки. Впрочем, было темно, если не считать робкий свет местной лампадки в углу моей кельи. — Не искупить, не замолить, не откаяться…

В мерцании лампадки я отчетливо видела дорожки слез на щеках Степаниды. Когда она доберется до сути, что я узнаю? Могла ли она убить Татьяну? Я не видела тела, но урядник сказал достаточно определенно, и я сомневалась, что он — представитель власти, наверняка опытный, к тому же имеющий представление о деревенской жизни, в отличие от продюсера Вероники Маркеловой — мог ошибиться. Степанида — крупная баба, но чтобы вот так, ножом в шею, ударом хорошего скотника или же мясника?..