Стар и млад

Владик немножко поспал на скамейке. Когда он проснулся, то рядом с ним сидел старичок.

— Лучше всего освежает, — сказал старичок, — газированная вода. Я был начальником добровольной дружины. Мы как задержим пьяного — в штаб его приведем и газированной водой отпаиваем. Помогает... Я не сторонник применения грубой физической силы...

Владик подумал, что надо бы отвязаться от старичка и от штаба народной дружины. Он спросил, где ближайший киоск с газированной водой. Старичок порывался его проводить, но Владик сказал спасибо. И шагал по аллее, как по единственной половице.

Уже загорались огни ресторанов, кафе. «...Я люблю этот город вязевый, — думал Владик Николин. — Пусть обрюзг он и пусть одрях...»

Перемещения Владика Николина по столице могли бы показаться со стороны беспорядочными, лишенными внутренней цели. Просто загулял неустоявшийся парнишка, закутило его, замутило. Но цель, однако, была, не известная никому и не осознанная самим Владиком, но непременная, важная цель: завтра в волжском городе предстояло «Урану» играть с местной командой «Крылья Советов». Владик решил быть свидетелем этого матча. Решил внезапно и не позволил себе колебаться: «Нелепо? Никчемно? Экстравагантно? — И ладно! И пусть!»

Москва была только вынужденной посадкой. Хотелось скорее взлететь. Совсем уже поздно, в смутной, сполохнутой проблесковыми огнями ночи Владик ехал во Внуково.

Машина вкатилась на асфальтовую лужайку, остановилась на свету, который проливался сквозь стеклянные стены аэропорта. Владик отдал шоферу пятерку и подумал при этом, что уже не купить надувного матраса, ни палатки, ни байдарки. Ему захотелось вдруг в утренний поезд, где главные инженеры пьют чай с сухарями, где пахнет чистым бельем, табаком и «Шипром»...

Населяющий Внуково перелетный народ сторонился нетвердого человека. Отпускные солдаты лежали на лавках, раскинув руки, сронив фуражки, в беспамятстве юного сна. Отдельные граждане ночевали в окружье вещей на полу. Транзитный, курортный, командировочный люд пил кофе, пиво, кефир.

Как вдруг появился и вовсе шаткий мужчина лет тридцати пяти, в ковбойке, висючей куртке, в простроченных красной ниткой брюках в полоску, в берете, в пыльных ботинках на толстых подошвах и с полевой сумкой через плечо. Он двигался прямо к буфету и был невесел, понур.

Владик весь потянулся к нему, как ребенок к ребенку в компании взрослых. Они посмотрели друг другу в глаза, как соплеменники на чужбине...

— С ребятами загуляли малость вчера, — сказал человек в берете. — От самолета остался. Ребята сели, и шмутки все мы вместе сдавали. Монтируем генератор в Курган-Тюбе... Бежал я, видел, как трап отъехал. Кричал, руками махал — ничего!

— Ты не горюй, — сказал Владик. — Живи в столице, пока живется. Мне тоже в Куйбышев надо, в командировку... Во Внуково я приехал, а самолеты туда из Шереметьева летят.

— Да я уж вижу, — сказал человек в берете, — наш брат кирюха сидит, кукует... Главное, грошей нет у меня доплатить за билет... Крайний срок завтра утром ребята пришлют перевод... И поправиться не на что.

— Пойдем, — сказал Владик.

Они поднялись на антресоли к буфету.

И долго потом пожимали друг другу руки, хотели расстаться, но что-то сводило их вместе, держало. Затем человек в берете ушел и больше не появлялся. Быть может, он улетел в Курган-Тюбе монтировать генератор.

Ранним утром, держась за сердце, куря, мечтая о пиве, Владик Николин переместился из Внукова в Шереметьевский аэропорт, который еще не достроился, не совсем пробудился. Пивом буфеты не торговали, ни шампанским, ни коньяком.

Людей не много летело в Куйбышев, человек всего шесть или семь. Самолет был АН-10, пузатый, вместительный, как вагон. На лету он ревел, дребезжал. Ни единое облачко-перышко не запятнало рассветное небо над русской равниной. Не предвиделось горных вершин и морей. По всей равнине светлело и серебрилось жнивье. Поспели яблоки в густо-зеленых садах — опоясках полей. Сияли нешибкие, тихие, синие реки. Желтели песчаные берега. Все крыши как будто покрасили наново только вчера. Всю землю обрызнуло чистой росой и обдало щедрым, незнойным солнцем.

АН-10 мчался по ясному небу и грохотал, как автобус по мостовой. Владик Николин лежал в откинутом кресле, в безлюдье, на холодке. Стюардесса ему принесла минеральной воды и пакетик для авторучки. «Ну вот... — думал Владик. — Мужчина имеет право однажды сойти с набитой дорожки, исчезнуть, скрыться от неусыпного ока жены и начальства. Вольно плавать в пространстве. Болтаться. Как это Пушкин сказал?.. «...А я, гуляка, вечно праздный, потомок негров безобразных...» Уолт Уитмен тоже думал об этом: «Сорваться со всех якорей и зацепок! Вольно мчаться! Вольно любить! Кинуться прямо в опасность!» Я понимаю ненужность, нелепость этой моей поездки, — думал Владик Николин. — Но — пусть! Я лечу. Мне открывается утренний мир. Я вижу небо и землю. И это нужно, нужно увидеть, чтобы быть вполне человеком. Ведь аргентинцы летают в Лондон смотреть футбол. Тбилисцы летают в Москву».