Сталинградский гусь

Он громко топал лапами, заваливался то на один бок, то на другой, крякал что-то, подгоняя себя и стараясь как можно скорее добраться до одного человека, стоявшего перед ним с куском мягкого хлеба… Вид у него был такой, что не дай бог, Максимыч откажется от него, – тогда уж лучше голову под топор и в кастрюлю к капитану Щербатову. Лучше так.

Видать, в воздухе замаячила тень раненого любителя гусиного супа, капитан не мог успокоиться и в госпитале: на площадке, где собралось наше вече (совсем не новгородское), чтобы решить судьбу гусенка, неожиданно появился лейтенант Пустырев; засмеявшись, потер руки – настроение у него было хорошее.

– О чем толкуем, славяне? Думаете, не двинуться ли нам на Париж, как это хотели сделать русские казаки в восемнадцатом веке, разбив пруссаков у Кунерсдорфа и взяв Берлин? – Пустырев был человеком грамотным, знал кое-что из того, чего неплохо было бы знать и Сундееву с Максимычем. – Я сегодня у Щербатова был, так он интересовался здоровьем одного гражданина…

– Какого же? – неожиданно усмехнувшись в себя, сделав это довольно ехидно и открыто, спросил Сундеев. – Этого, что ль? – он показал пальцем на гусенка, который уже находился в руках у Максимыча.

– Этого.

– Передайте товарищу капитану – будет у него гусь. Достойный. Можем доставить двулапого, можем четырехлапого – пусть выбирает. Суп получится вкусный. А можем яблок подкинуть… Будет гусь с яблоками. А этот гусь… Этот гусь, считай, уже демобилизовался из армии, гражданский паспорт получил, скоро ему домой, на Большую землю…

– Где возьмете гуся, старшина? Гусь по нынешним временам – штука в Берлине редкая.

– Хозяйственная часть семьдесят девятого стрелкового корпуса, к которому приписан наш отдельный батальон, гарантирует: гусь будет, товарищ лейтенант!

– Ого, как высоко вы решили прыгнуть, старшина! Скажите, гусь точно будет? Не промахнетесь?

– Не промахнусь.

Сундеев не промахнулся, через два дня приволок гуся – немецкого, очень важного, с тяжело отвисающим зобом, драчливого, – всех, кто к нему приближался, немецкий гусь старался клюнуть или ущипнуть с вывертом, чтобы оттяпать у смельчака кусок мяса с кожей.

В общем, это был типичный пруссак – с гадким характером и начальственным видом, который признавал только себя и обращение к себе требовал не меньшее, чем к полковнику.

Старшина не выдержал, треснул его ладонью по затылку – у гуся только клюв щелкнул сухо и звонко, протестующий гогот, родившийся внутри, застрял то ли в глотке, то ли в пищеводе, гусак пискнул задавленно и быстро растерял свою спесь. Сундеев протянул его неверяще улыбающемуся Пустыреву.

– Пожалуйста, товарищ лейтенант! Этот индюк будет помясистее и пожирнее нашего гусенка, капитан будет доволен.

– Ну, старшина, ну, старшина, – с восхищенными нотками в голосе произнес Пустырев, – не ожидал такой обротистости и ловкости. Молодец!

– Против овец, – неожиданно смутившись, пробормотал Сундеев.

– Где взяли индюка? – лейтенант приподнял гуся и, кряхтя, покачал головой – пруссак весил не меньше полковой гаубицы.

– Не поверите – в подсобном хозяйстве господина Геринга. Вполне возможно, этого раскормленного тяжеловеса он воспитывал сам, лично.

– Так уж и в хозяйстве Геринга… И проверить ведь никак нельзя.

– Совершенно верно, никак нельзя, товарищ лейтенант. Не проверить это – не дано!

На «виллисе» Пустырев повез гуся-пруссака в госпиталь, из рук в руки передал тому, кто из него и печень фуа-гра сотворит, и шулюм из косточек, с длинной шеей, обрубками крыльев и лапами сварит, и несколько отбивных из грудины, где расположен самый большой кусок мяса, зажарит…

Берлин уже сильно изменился. На улицы вывалили все, кто мог, даже младенцы в люльках, тщательно оберегаемые крикливыми сдобными мамашами, столетние старики, воевавшие с нами еще под началом сухорукого Вилли – Вильгельма Второго; на расчищенных от камней пятаках пространства, в завалах, среди груд камней, как среди гор трещали, пысили ласковыми дымами костры – город стряхивал с себя грязь, копоть, нагар пожарищ, освобождался от битого кирпича, камней, кусков бетона, гнутых железных балок, досок, обломков мебели, рваных проводов, тряпок, ломаного стекла.

В кострах дымили, обугливались, делались черными, дырявыми фанерные плакаты «Русские никогда не будут в Берлине», «Берлин – неприступная крепость»… Чушь все это! Но чушь огромными буквами была нанесена и на некоторые уцелевшие здания; артиллеристы били по надписям в упор из своих семидесятишестимиллиметровок и вносили в них толковые поправки.

Пустырев засек на Зигфридштрассе, как на стене одного из домов, украшенного плакатом «Русские никогда не будут в Берлине» наш меткий наводчик сделал поправку – ударом снаряда оторвал слово «никогда», начертанное на гигантском планшете, сколоченном из крашеной фанеры малинового цвета, вторым точным попаданием разнес в мелкие крошки слово «не будут», в результате получилось очень неплохо и правдиво: «Русские в Берлине».