Сталин<br />(Предтеча национальной революции)

— Ни одна армия не поглощает столько ружей и патронов, как царицынская! А при первом отказе Царицын кричит об измене московских спецов.

Но Рухимович умеет не только выдирать снабжение у Москвы. По приказу Сталина он налаживает хромавшую работу царицынских заводов. Чинят 39, строят вновь 11 бронепоездов. Строят 18 броневых автомобилей. Приводят в готовность 300 орудий. Таковы результаты работы нескольких месяцев.

Иногда приезжают и проходят командиры фронтовых частей. Вот Думенко — типичный партизан, лихой командир кавалерийской дивизии, человек, который, кажется, вырос в бою и только в нем живет. Под градом пуль он пляшет на седле, чтобы ободрить своих конников. Его ценят, но при нем немножко смолкают разговоры, ему не вполне доверяют. Это одна из тех шальных голов разбушевавшейся народной стихии, которой все равно где драться, лишь бы драться и иметь успех.

— Думенко, — говорит Ворошилов, — мужик боевой, но очень хитрый и не наш. Если нам будет здесь очень туго, он сможет сбежать. Неспроста прислал ему письмо генерал Краснов, обещая прощение в случае его перехода к белым со всей дивизией. За Думенко надо следить в оба. Надо дать ему в помощь лихих и испытанных коммунистов. А главное, надо поприсмотреть, кем бы его заменить из его же ближайших сподвижников, если попробует он нас предать. Есть там у него смелый и рассудительный командир бригады, Буденный. Если он твердо стоит за рабоче-крестьянское дело, его надобно выдвинуть на дивизию.

Насчет Думенко Ворошилов не ошибся. Год спустя, оказав массу услуг Красной армии, имея орден Красного Знамени, Думенко, обидевшись, решив, что его не ценят, сделал попытку перейти к Деникину, предварительно перебив политических работников своей дивизии. Его расстреляли, несмотря на протест, чуть не вылившийся в бунт, любивших его солдат.

Не ошибся Ворошилов и насчет Буденного. Получив дивизию, отличившись под Царицыном, он стал потом во главе конного корпуса, а потом конной армии — и стал одним из крупнейших героев Гражданской войны.

И Буденный иногда приходит сюда. Больше молчит, оглядывает всех хитрыми черными глазами, топорщит, как жук, усы. Разговаривать он не умеет и не любит.

Зато вечером, в спокойную минуту, либо на фронте, когда надо развеселить солдат, он откинет широкие рукава черкески, топнет ногой — и пойдет ловко и лихо отплясывать наурскую. Потом обойдет солдат, лошадей, посмотрит все ли в порядке, ели ли люди, лошади. Потом вскочит на коня, припустит шпоры и отправится во главе своей души в нем не чающей братвы рубить врага.

— Ну-ка, братцы… Живей! Воевать, так воевать! Тут их и всех на один удар…

Приезжают и заходят с фронта Жлоба, Городовиков, Савицкий, Худяков, Харченко, Шевкопляс, другие. Их много. Все суровые «рубацкие» лица, все люди, на плечах которых окрепнет Красная армия и пойдет к победам…

IV

Хмуро, с недоброжелательством говорят в этом реввоенсовете о московском военном центре, где Троцкий подбирает «спецов, военных академиков, высокие штабы». Еще более хмуро — о штабе южного фронта, которому они, по приказу Москвы, должны подчиняться, но которому фактически не подчиняются никогда. Почему? Троцкий недалек от истины, когда пишет: «К командованию южным советским фронтом царицынские военачальники относились немногим лучше, чем к белым». Психологически все это было вполне понятно. Царицынская группа составилась сплошь из людей революции, из ее активных бойцов, из красных партизан, проделавших все первые этапы жестокой Гражданской войны. Они были прямолинейны, мыслили очень примитивно, жизнь еще не обтесала и многому еще не научила их.

Как можно, думали они, строить Красную армию, армию революции, опираясь, как это делает Троцкий, почти исключительно на старое офицерство, да еще офицерство штабное. Страна в Гражданской войне. Страна разделена на два непримиримых лагеря. В каком могут и должны быть офицеры? Конечно, только в белом. Там все симпатии их. Только незначительное меньшинство офицеров, затронутых нашими идеями, таково, что на них можно целиком опереться. А другие? Даже если офицер прямо не будет изменять, он все-таки, как правильно говорит Сталин, психологически неспособен на решительную борьбу с контрреволюцией.

— Конечно, — часто говорит Ворошилов, глава царицынской военной группы, — мы все партизаны. В училищах и академиях не обучались. За это сейчас многим расплачиваемся. Но ведь мы зато большевики! Не наемная какая-нибудь сволочь и не мобилизованные, а красные добровольцы…

Сталин довольно ухмылялся, слушая такие речи. Нельзя сказать, чтобы он полностью разделял отрицательное отношение к офицерам. Он вполне резонно указывал, что при каждом почти из ворошиловских командиров тоже есть и были свои «спецы», которым они доверяли и у которых учатся и учились. Без знания военного дела побеждать в войне нельзя. И больше, как у старых офицеров, учиться не у кого. Но Сталин ощущал вместе с тем, что у ворошиловцев была своя — и большая — правда. Он говорил: